Моя критика
Евангелие от Лисы
Вступительное слово к книге Игоря Васильева "Путешествие манихея", Краснодар, 2009.
Вступительное слово к книге Игоря Васильева "Путешествие манихея", Краснодар, 2009.
«Игорь к Дону вой ведет. Уже бо беды его пасет птицъ по дубию... лисици брешут на черленыя щиты»
(Слово о пьлку Игореве)
«Игорь к Дону вой ведет. Уже бо беды его пасет птицъ по дубию... лисици брешут на черленыя щиты».
«Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий...» Как-то сразу пришли на память эти строки. А теперь представьте, что повествование о роковых событиях неудачного похода новгород-северского князя на половцев излагается от лица лисицы. Нет-нет, не того персонажа русских сказок, где лиса со скалочкой и не Рейнарда из бестиарного «Изенгримуса». Речь ведется от имени лисы-оборотня, знакомого по новеллам Пу Сун Лина, Исикавы Дзюна и Елены Шварц.
Лисы. Пространство. Космос. Примерно так можно охарактеризовать тот настрой, который передается читателю после знакомства с новой книгой Игоря Васильева «Путешествие манихея». Книги своеобычной и на первый взгляд непритязательной. Однако не покидает ощущение, что автор скользит по временным поверхностям истории в чужом и, я бы даже сказал, в чужеродном обличье. Он будто смотрит на калейдоскоп новостных и рекламных телезаставок к истраченным тленом летописям глубокой древности. И этот разлад, несоответствие двух планов, двух пластов «сегодня» и «вчера» Васильев пытается устранить инъекцией восточной философии.
«Миры растут и делятся, порождая друг друга. И все их обитатели хотят превратить темный океан в мутную воду каналов. Хотят наслаждаться искусственной рябью на глади бассейна». Это из миниатюры Васильева «Микрокосм». А вот взят уже другой тон, апеллирующий к самому Будде:
Разложи свою личность на дхармы.
И теки, и теки, и теки.
Ты и так колесованный кармой.
Так иди!
Или может, сиди.
Маска современности, кажется, прирастает к прошлому, когда автор будто подсмотрел «Сон Ивана III». Цapь, еще не Грозный, не Четвертый, но уже в «огонь глядит». Характерно, что в этой исторической миниатюре Васильев вновь резко меняет стилистику (уже не псалмы да мантры, а былинный триллер). Поэт словно пытается запутать охотника, который идет по его следу:
Разгорелся тут костер ясным пламенем,
Негасимым пламенем, огнем радостным.
Глядит царь в огонь,
А дровишки в нем -
Все людишки наши российские.
И боярин тут, и холоп, юрод,
Деревенщина и посадские.
Аллюзии и реминисценции... В книге Васильева их целая заводь. Но здесь не просто скопления цитат, их акценты смещены. Иногда слишком контрастно и даже эпатажно, как, например, там, где «задницу де Сада ласково гладят холеные руки». Если у Блока «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека», то у Васильева «Дождь. Свалка. Крик феникса». Здесь и посвящение Ницше, и Высоцкому, и Михаилу Кузьмину, и мандельштамовский перифраз «Мы как прежде живем, под собою не чуя страны. Наши вопли давно никому не нужны». Таков далеко не полный перечень «списка манихея», эдакий маршрут литературного путешествия, в которое отправляется автор новой книги. Ее можно было бы назвать своеобразным «Ноевым ковчегом», в котором разноголосьем звучат отголоски эпох, бушуют атавистические останки потока сознания знаменитых поэтов, писателей и их персонажей.
И, конечно, как тут без наших старых знакомых лисиц. Но волшебство они творят из-под палки: ведь «Вокруг давно одни свалки .И зайцев нет – все коты». Или вот еще:
Где ты, лисичка, уснула? –
В какой-нибудь, видно, дыре.
Скривились в сладких посулах
Рыбьи губы в мутной воде.
Чувствуется, что эстетика японской поэзии наиболее близка Игорю Васильеву: сквозь смысловые лакуны любых его стихов нет-нет, да и проглянет хокку. Как выстрел в феникса. Для русского уха это порой необычно, но интригующе. Ткань стиха не всегда ровная, так это ж – проделки лисы-оборотня. Она опять так некстати сунула свой рыжий нос в фарфоровую емкость для туши.
За верность этой эстетики «дальней ориентальности» Игоря Васильева я бы назвал «камикадзе кубанской литературы». Его полет творческой фантазии не остановит никакое memento mori. Именно так называется его стихотворение:
Я живу у двери.
Здесь тружусь, отдыхаю...
Время знай все идет.
И легонько толкает.
А дверь ждет –
Непременно войду.
Кстати есть у него и про камикадзе («Божественный ветер»)... Если начинается книга миниатюрой «Макрокосм», то заканчивается, как и положено, «Микрокосмом». От большого – к малому. Это, насколько помню, индуктивный метод познания (дедукцию оставим Шерлоку Холмсу).
«Утром он выполз из грязного подвала, где прятался от бомбардировки вместе с крысами... У него появилось чувство, что город выпотрошили и бросили на гигантской свалке. Среди остовов иногда копошились... Это были уже не люди. Копошились крабы. Перепуганные и озлобленные».
Согласитесь, звучит зловеще для финала. Скажут: упадочничество, эскапизм, мизантропия. Но ведь можно увидеть совсем другой смысл, если смотреть на все это через призму философии перерождений и кармы. Жизнь неистребима. А крабы? Ну что крабы... Знать, ими стали люди, не любившие стихов.
«Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий...» Как-то сразу пришли на память эти строки. А теперь представьте, что повествование о роковых событиях неудачного похода новгород-северского князя на половцев излагается от лица лисицы. Нет-нет, не того персонажа русских сказок, где лиса со скалочкой и не Рейнарда из бестиарного «Изенгримуса». Речь ведется от имени лисы-оборотня, знакомого по новеллам Пу Сун Лина, Исикавы Дзюна и Елены Шварц.
Лисы. Пространство. Космос. Примерно так можно охарактеризовать тот настрой, который передается читателю после знакомства с новой книгой Игоря Васильева «Путешествие манихея». Книги своеобычной и на первый взгляд непритязательной. Однако не покидает ощущение, что автор скользит по временным поверхностям истории в чужом и, я бы даже сказал, в чужеродном обличье. Он будто смотрит на калейдоскоп новостных и рекламных телезаставок к истраченным тленом летописям глубокой древности. И этот разлад, несоответствие двух планов, двух пластов «сегодня» и «вчера» Васильев пытается устранить инъекцией восточной философии.
«Миры растут и делятся, порождая друг друга. И все их обитатели хотят превратить темный океан в мутную воду каналов. Хотят наслаждаться искусственной рябью на глади бассейна». Это из миниатюры Васильева «Микрокосм». А вот взят уже другой тон, апеллирующий к самому Будде:
Разложи свою личность на дхармы.
И теки, и теки, и теки.
Ты и так колесованный кармой.
Так иди!
Или может, сиди.
Маска современности, кажется, прирастает к прошлому, когда автор будто подсмотрел «Сон Ивана III». Цapь, еще не Грозный, не Четвертый, но уже в «огонь глядит». Характерно, что в этой исторической миниатюре Васильев вновь резко меняет стилистику (уже не псалмы да мантры, а былинный триллер). Поэт словно пытается запутать охотника, который идет по его следу:
Разгорелся тут костер ясным пламенем,
Негасимым пламенем, огнем радостным.
Глядит царь в огонь,
А дровишки в нем -
Все людишки наши российские.
И боярин тут, и холоп, юрод,
Деревенщина и посадские.
Аллюзии и реминисценции... В книге Васильева их целая заводь. Но здесь не просто скопления цитат, их акценты смещены. Иногда слишком контрастно и даже эпатажно, как, например, там, где «задницу де Сада ласково гладят холеные руки». Если у Блока «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека», то у Васильева «Дождь. Свалка. Крик феникса». Здесь и посвящение Ницше, и Высоцкому, и Михаилу Кузьмину, и мандельштамовский перифраз «Мы как прежде живем, под собою не чуя страны. Наши вопли давно никому не нужны». Таков далеко не полный перечень «списка манихея», эдакий маршрут литературного путешествия, в которое отправляется автор новой книги. Ее можно было бы назвать своеобразным «Ноевым ковчегом», в котором разноголосьем звучат отголоски эпох, бушуют атавистические останки потока сознания знаменитых поэтов, писателей и их персонажей.
И, конечно, как тут без наших старых знакомых лисиц. Но волшебство они творят из-под палки: ведь «Вокруг давно одни свалки .И зайцев нет – все коты». Или вот еще:
Где ты, лисичка, уснула? –
В какой-нибудь, видно, дыре.
Скривились в сладких посулах
Рыбьи губы в мутной воде.
Чувствуется, что эстетика японской поэзии наиболее близка Игорю Васильеву: сквозь смысловые лакуны любых его стихов нет-нет, да и проглянет хокку. Как выстрел в феникса. Для русского уха это порой необычно, но интригующе. Ткань стиха не всегда ровная, так это ж – проделки лисы-оборотня. Она опять так некстати сунула свой рыжий нос в фарфоровую емкость для туши.
За верность этой эстетики «дальней ориентальности» Игоря Васильева я бы назвал «камикадзе кубанской литературы». Его полет творческой фантазии не остановит никакое memento mori. Именно так называется его стихотворение:
Я живу у двери.
Здесь тружусь, отдыхаю...
Время знай все идет.
И легонько толкает.
А дверь ждет –
Непременно войду.
Кстати есть у него и про камикадзе («Божественный ветер»)... Если начинается книга миниатюрой «Макрокосм», то заканчивается, как и положено, «Микрокосмом». От большого – к малому. Это, насколько помню, индуктивный метод познания (дедукцию оставим Шерлоку Холмсу).
«Утром он выполз из грязного подвала, где прятался от бомбардировки вместе с крысами... У него появилось чувство, что город выпотрошили и бросили на гигантской свалке. Среди остовов иногда копошились... Это были уже не люди. Копошились крабы. Перепуганные и озлобленные».
Согласитесь, звучит зловеще для финала. Скажут: упадочничество, эскапизм, мизантропия. Но ведь можно увидеть совсем другой смысл, если смотреть на все это через призму философии перерождений и кармы. Жизнь неистребима. А крабы? Ну что крабы... Знать, ими стали люди, не любившие стихов.
Мертвенная прорва полноты
Элементы игры в поэзии Евгения Петропавловского.
(Критическая заметка к сборнику стихов Евгения Петропавловского "Живая ткань пустоты").
Написать о поэзии Е. Петропавловского меня заставил не выход в свет его сборника «Живая ткань пустоты», а философия его стихов. Читая его стихи, невольно попадаешь в своеобразный мир автора, как мне показалось, круто замешанный на постромантизме (в частности, я имею в виду поэзию И. Кормильцева и В. Бутусова). Отличительная черта этого направления - сложное и многосвязное переплетение архетнпической архаики и пороков научно-технического прогресса. Например: «И, должно быть, у меня достанет сил // не крутить в усталой памяти кино» или «Лишь вдали затихающе, звякнула медь // в запоздалом трамвае, идущем в депо» или такое сравнение, как «гроб автобуса». В поэзии, как известно, были «золотой» и «серебряный» века, Петропавловский, похоже, является певцом «железного века поэзии».
Он пишет вроде бы о современной жизни, но отношение к. ней у него мягко выражаясь, негативное. Вместе с тем, обращение к «поэзии мысли», берущей истоки от поэтов-любомудров (Шевырев, Тютчев и др.) делает честь автору сборника, В стихах Е. Петропавловского явно проступают философские мотивы, когда человеческое (авторское) тело уподобляется космическому континууму. Может быть, поэтому в автора постоянно что-то проникает, иногда даже входит или растворяется в нем: «Чувствуешь только холод, входящий в кровь»; «в кровь вливается шуршанье камышей»; «В ладонь, впадая, долгая река»; «этот аурум, тихо струящийся в руку мою»; «Мы не растворимся в мире трав, // а вберем в себя миры и травы» и т.д. и т.п. Дедушка Фрейд, непременно зацепился бы за эту мысль. И, может быть, сделал бы вывод об «отрицательной энергетике автора», который, подобно черной дыре, все поглощает, но ничего не отражает.
В поэзии есть свои шишкины, любующиеся березками» свои «новые голландцы», упивающиеся повседневным бытом, а есть Дали и Валеджо... Петропавловский примыкает скорее к последним. (Та же метафоричность, та же мечущаяся между светом и тьмой душа, тот же сюрреализм, не боящийся быть обвиненным в пошлости).
В поэзии Петропавловского мною замечено довольно редкое явление не только в новой, но и старой русской поэзии - поэтизация букв и знаков:
За спиной играет лучами ртуть;
и роняет знаки свои сквозь ночь,
словно иероглифы, млечный путь.
(«Знаки»)
Сравните со стихотворением А. Фета «Среди звезд».
Другой пример:
Летят, клубясь, по крышам облака
и оставляют знаки «тав» на жести.
(«Экстрагируя сущности...»)
Интересны образы, созданные автором, которым трудно отыскать параллели в нашей литературе. Например в «Никому» герой стиха держит с помощью заклинаний в холщевых мешках сердца трех летучих мышей и становится только в конце понятно почему:
Три женщины ходят ко мне;
за смехом печаль свою прячут;
и только при полной луне
они в одиночестве плачут...
Необычно также сравнение жабы с мертвым зрачком» еще не родившегося солнца. От этого сравнения веет первобытным эпосом. Автор умело создает настроение стиха, обращает внимание на мелочи, которые и управляют всем стихом. Например, в «Концентрических ветрах будущего» он, как бы вскользь, упоминает про муху, которая затихла «лишь под утро за стеклом». Не умерла, а затихла, но отчего такая грусть? Это всего лишь муха (но муха ли?).
Можно также отметить такие фразы, как: «И стучатся птичьи лапки заоконного дождя», «И плыли лунные стихи // большою лодкою без весел». Удачны и такие эпитеты: «невесомый абрис ветра», «невесомый побег теней», «санитар реликтовых струн», «зыбучий кровоток», «паутина лучей», «острые косы стрелок», «траверз ладони» и др.
Многие строки стихов построены как заклинания, по каким-то перформативным законам. Например: «На проезжей дороге трава не растет». И всё! Больше ничего не надо. В этой строчке есть все: и начало, и кульминация, и финал. Хотя при въедливом анализе - банальность. Или: «Уезжает моя мука со Второго Краснодара». Что здесь такого? Но почему-то запоминается и обращает на себя внимание (может, здесь странное переплетение абстракции - «мука», реальности - «уезжает» и провинциализма - «Краснодар»?).
Иногда автор напоминает алхимики нового времени, который на спиртовке подогревает синкретическое варево космогонической философии и ненормативной лексики; наукоподобных терминов и мистики; старославянской торжественности и озорного городского арго. Сравните его «микрокосм летучих следов», «немое пространство разомкнутых сфер», «Слышишь, мирозданье дышит, // прорастал в зеркале нас» и такие слова, как «отпад», «ё-моё», «идите на..» , «бормотуха», «бухой», «бомж» (есть выражения и похлеще). В целом получается нечто метафизики технического прогресса.
Гротеск, контрастная хиазма «эпигонства общаг» и чувственной философии заметно в каждом стихотворении. Смешение противных начал, сложное переплетение отталкивающего и притягательного (особенно в «Потайном окне») - неизменные спутники Е. Петропавловского. Автор играет. Играет мыслью, моральными категориями, словами, рифмой, ритмом. Он, как умудренный хищник, метко цепляется за слова (мимикрия, эзотерия, апокриф, амальгама и др.), но в новой строфе у него пропадает всякое желание упиваться своей жертвой. Он жадно высматривает новую, но редко, когда удача сопутствует ему вновь.
Мысль стиха не разворачивается, не углубляется, не синтезируется в нечто целокупное, а, как стеклышки в калейдоскопе, отстоят друг от друга, неожиданно меняясь местами, и иногда беспомощно рассыпаются.
Кусочно-непрерывная ткань поэтической речи становится «областью повышенного риска» как для стиха, так и для читателя, так и даже для самого автора.
Отличительная черта поэзии Е. Петропавловского, выделяющая ее из общего фона - это какая-то подсознательная тяга к физико-математическим дефинициям (координата, ноль» плоскость» интерференция и проч. проч.). Тезаурус поэта перегружен подобными словами. Некоторые стихи прямо-таки просятся в раздел «Физики шутят» или «Математические курьезы». Воспевая физико-математическую архитектонику Мирозданья, автор сознательно вплетает в завораживающий «поэтические наукообраз» диссонансы «новояза». В итоге не возможно избавиться от ощущения, что данные стихи являются переводом с какого-то неведомого миру языка.
Между тем, некоторые строки из данного сборника могли бы стать неплохими афоризмами, но они тонут в общем потоке сознательной бессвязности, теряются среди структурных шарад и логических криптограмм его поэзии. Например: «Пометки на полях придумает рассвет», «Несвобода усиливает перспективу», «Твердь, подверженная паллиативу», «Амальгама встречных дней», «Войти в тебя, как в зеркало, хочу, но не могу», «Убегаю, ускользаю ртутной каплей дождевой», «Что имя? Лишь координата, в которой проступает лик». Или: «Будто по течению реки, // память оставляет островки», «Листать под маской мимикрии // чужих сердец неразбериху».
Интеллектуальная дешифровка стихов затруднена графическим размещением строк и названий стихов. Но, как мне кажется, это наглядно передает идеологическую концепцию автора. И за гневом и недоумением критиков просматривается язвительная усмешка поэта-экспериментатора. Он, похоже, мнит себя «хитроумным Эйнштейном», который «эфемерно смеется» над читателями.
Говорят, Сталин, послушав мудрствующего Хрущева» обозвал его: «наш маленький Маркс». Возможно, прочтя стихи Петропавловского, он сказал бы про последнего: «А это наш маленький Эйнштейн».
О названиях стихов. Опять-таки, их иначе как игра или провокация не назовешь. Они умышленно удлинены, составлены из нескольких предложений, заумны и обладают неочевидной связью с самим стихом. Некоторые можно занести в Книгу рекордов, например, «Огнестрельная прозрачность непреодолимого. Первая примерка» или «Полиморфизм чистоты. Попытка упрощения». (К этому от себя хочется добавить: а также «Субфюзоидные профундации»).
В связи с этим я вспомнил одно китайское стихотворение, которое называлось «Осенним вечером смотрю в окно на одинокую иву и рассказываю об этом своему ученику Чэн-Ся-Цраню». Само же стихотворение содержало всего пять слов:
Желтые листья
падали наземь, кружась.
Говоря о структуре стихов • Петропавловского, нельзя не заметить непостоянства ритмики (хотя несовпадение рифм нехарактерна для автора). Очень часто используется перенос части фразы на чётную строку. Иногда переносится часть слова («нетрудно» рифмуется с «позабудь, но»; «икс» -с «лик с...»; «глаза» - с «за- (индевелых)»). Особенно это явление представлено в стихе «Подъемная сила».
Из однозначно положительных приёмов можно отметить использование рефренов и «кольцевание стиха» (смысловое и словесное), когда стихотворение заканчивается тем же, с чего и начиналось.
Анализируя стихи Петропавловского с точки зрения поэтической семантики, можно сказать,что автор сконструировал свой словесно- логический «алфавит», сузил многообразие лексем до определённого количества, к которому наиболее часто обращается. Особо любимые его слова -это «ладонь», «ртуть», «зрачок», а также «зеркало», «амальгама». Кроме того, им созданы субъективные законы построения мысли (можно назвать их «идиолингвистическими штампами»). Например, если «мотыльки», то они обязательно «опадают, если «кровь, облака, время», то они непременно «шуршат» или «шелестят», если «ладонь», то в неё конечно же должно что-то»втекать, вливаться, исчезать». Есть ещё одна закономерность» В сборнике представлены стихи как бы двух разных направлений: серьёзно-философские и комично-обыденные. Так вот, стихи второго направления кажутся более стройными по ритмике и рифме. Они более цельны и внутренне не противоречивы. Но стоит автору перейти на серьёзно-философский дискурс, как его русский язык начинает напоминать волапюк. И чем глубже мысль, выраженная в стихе, тем более сбивчива и расстроена его структура.
Но есть все же, есть одно стихотворение, ради которого можно простить автору и «топот экстрасистол» и «призраки интерференции» вкупе с «индукцией нескончаемого приближения». Это стихотворение «Скрипка». Небольшое, с неоригинальным сюжетом сравните похожие мотивы у И, Аненского и Н. Гумилева). Но именно в нём поэтический талант льётся через край. Впрочем, зачем говорить, приведу его целиком:
Толи это музыка такая,
толи над сердцами реют птицы:
зал еще чуть-чуть и зарыдает,
или что-то страшное случится.
Ей же очень трудно, вы поймите,
извлекать из звука боль и муку,
Я прошу, маэстро, уберите
так смычку мешающую руку.
Не хуже, но менее эмоциональна такие стихотворения, как «В тени птицы», «Призрак интерференции», «Мысли на лезвии Оккама», «Непостоянство наоборот», «Струился дождь твоих волос», «Уходящему с грустью». Не знаю, считает ли автор вышеотмеченные стихи лучшими. И не случилось ли так, что они получились как бы стохастически, в процессе поэтической игры. Осознаёт ли он то, что, переходя ручей, он вдруг погружается в глубины Марианского желоба.
Вместе с тем, почти через все стихотворения проходит красной нитью итерация темы отвергнутой и беспорядочной любви с грустным и даже трагическим оттенком. Поэзия Е. Петропавловского не лишена юмора. Только вот юмор автора интересен и своеобычен: он смеётся отнюдь не простодушно, а язвительно и даже зло. Этот смех сквозит как бы исподтишка: «Этот гумус под ногами – суть окраина России // вот умру, и станет больше территория её» или «И некуда бежать и даже на работу // не стоит торопить свой сонный организм». Сарказм присутствует далее в таком, казалось бы, проблемном стихотворении как «В эпицентре некроза».
Что касается стихотворений «Всевышний погружен в раздумья» и особенно «Тёмное зеркало», то здесь проступает однозначно темная, ночная сторона мятущейся души автора. Здесь на лицо непростительно примеривание на себя одежд Одиозуса, великого и ужасного. Здесь игра становится слишком опасной: маска может неожиданно прирасти к лицу. Автор источает хтонические токи мудрости, которые льются все равно из каких отверстий. Гениальность подменяется генитальностью. Он пытается вынести мудрость за скобки Добра и Зла. По это уже не мудрость (хотя ни в коей мере и не глупость). Это какая-то дологическая Прамудра, глядящая глазами первобытного реликта сквозь «тысячелистник снов», «папоротник столетий» и «годовые кольца времени».
Пусть автор не считает эту статью критикой, а продолжением той его же игры, которую он затеял не только с читателями, но и с Трансперсональным Универсальным наблюдателем (так, кажется, на языке квантовой механике называется БОГ).
Элементы игры в поэзии Евгения Петропавловского.
(Критическая заметка к сборнику стихов Евгения Петропавловского "Живая ткань пустоты").
Написать о поэзии Е. Петропавловского меня заставил не выход в свет его сборника «Живая ткань пустоты», а философия его стихов. Читая его стихи, невольно попадаешь в своеобразный мир автора, как мне показалось, круто замешанный на постромантизме (в частности, я имею в виду поэзию И. Кормильцева и В. Бутусова). Отличительная черта этого направления - сложное и многосвязное переплетение архетнпической архаики и пороков научно-технического прогресса. Например: «И, должно быть, у меня достанет сил // не крутить в усталой памяти кино» или «Лишь вдали затихающе, звякнула медь // в запоздалом трамвае, идущем в депо» или такое сравнение, как «гроб автобуса». В поэзии, как известно, были «золотой» и «серебряный» века, Петропавловский, похоже, является певцом «железного века поэзии».
Он пишет вроде бы о современной жизни, но отношение к. ней у него мягко выражаясь, негативное. Вместе с тем, обращение к «поэзии мысли», берущей истоки от поэтов-любомудров (Шевырев, Тютчев и др.) делает честь автору сборника, В стихах Е. Петропавловского явно проступают философские мотивы, когда человеческое (авторское) тело уподобляется космическому континууму. Может быть, поэтому в автора постоянно что-то проникает, иногда даже входит или растворяется в нем: «Чувствуешь только холод, входящий в кровь»; «в кровь вливается шуршанье камышей»; «В ладонь, впадая, долгая река»; «этот аурум, тихо струящийся в руку мою»; «Мы не растворимся в мире трав, // а вберем в себя миры и травы» и т.д. и т.п. Дедушка Фрейд, непременно зацепился бы за эту мысль. И, может быть, сделал бы вывод об «отрицательной энергетике автора», который, подобно черной дыре, все поглощает, но ничего не отражает.
В поэзии есть свои шишкины, любующиеся березками» свои «новые голландцы», упивающиеся повседневным бытом, а есть Дали и Валеджо... Петропавловский примыкает скорее к последним. (Та же метафоричность, та же мечущаяся между светом и тьмой душа, тот же сюрреализм, не боящийся быть обвиненным в пошлости).
В поэзии Петропавловского мною замечено довольно редкое явление не только в новой, но и старой русской поэзии - поэтизация букв и знаков:
За спиной играет лучами ртуть;
и роняет знаки свои сквозь ночь,
словно иероглифы, млечный путь.
(«Знаки»)
Сравните со стихотворением А. Фета «Среди звезд».
Другой пример:
Летят, клубясь, по крышам облака
и оставляют знаки «тав» на жести.
(«Экстрагируя сущности...»)
Интересны образы, созданные автором, которым трудно отыскать параллели в нашей литературе. Например в «Никому» герой стиха держит с помощью заклинаний в холщевых мешках сердца трех летучих мышей и становится только в конце понятно почему:
Три женщины ходят ко мне;
за смехом печаль свою прячут;
и только при полной луне
они в одиночестве плачут...
Необычно также сравнение жабы с мертвым зрачком» еще не родившегося солнца. От этого сравнения веет первобытным эпосом. Автор умело создает настроение стиха, обращает внимание на мелочи, которые и управляют всем стихом. Например, в «Концентрических ветрах будущего» он, как бы вскользь, упоминает про муху, которая затихла «лишь под утро за стеклом». Не умерла, а затихла, но отчего такая грусть? Это всего лишь муха (но муха ли?).
Можно также отметить такие фразы, как: «И стучатся птичьи лапки заоконного дождя», «И плыли лунные стихи // большою лодкою без весел». Удачны и такие эпитеты: «невесомый абрис ветра», «невесомый побег теней», «санитар реликтовых струн», «зыбучий кровоток», «паутина лучей», «острые косы стрелок», «траверз ладони» и др.
Многие строки стихов построены как заклинания, по каким-то перформативным законам. Например: «На проезжей дороге трава не растет». И всё! Больше ничего не надо. В этой строчке есть все: и начало, и кульминация, и финал. Хотя при въедливом анализе - банальность. Или: «Уезжает моя мука со Второго Краснодара». Что здесь такого? Но почему-то запоминается и обращает на себя внимание (может, здесь странное переплетение абстракции - «мука», реальности - «уезжает» и провинциализма - «Краснодар»?).
Иногда автор напоминает алхимики нового времени, который на спиртовке подогревает синкретическое варево космогонической философии и ненормативной лексики; наукоподобных терминов и мистики; старославянской торжественности и озорного городского арго. Сравните его «микрокосм летучих следов», «немое пространство разомкнутых сфер», «Слышишь, мирозданье дышит, // прорастал в зеркале нас» и такие слова, как «отпад», «ё-моё», «идите на..» , «бормотуха», «бухой», «бомж» (есть выражения и похлеще). В целом получается нечто метафизики технического прогресса.
Гротеск, контрастная хиазма «эпигонства общаг» и чувственной философии заметно в каждом стихотворении. Смешение противных начал, сложное переплетение отталкивающего и притягательного (особенно в «Потайном окне») - неизменные спутники Е. Петропавловского. Автор играет. Играет мыслью, моральными категориями, словами, рифмой, ритмом. Он, как умудренный хищник, метко цепляется за слова (мимикрия, эзотерия, апокриф, амальгама и др.), но в новой строфе у него пропадает всякое желание упиваться своей жертвой. Он жадно высматривает новую, но редко, когда удача сопутствует ему вновь.
Мысль стиха не разворачивается, не углубляется, не синтезируется в нечто целокупное, а, как стеклышки в калейдоскопе, отстоят друг от друга, неожиданно меняясь местами, и иногда беспомощно рассыпаются.
Кусочно-непрерывная ткань поэтической речи становится «областью повышенного риска» как для стиха, так и для читателя, так и даже для самого автора.
Отличительная черта поэзии Е. Петропавловского, выделяющая ее из общего фона - это какая-то подсознательная тяга к физико-математическим дефинициям (координата, ноль» плоскость» интерференция и проч. проч.). Тезаурус поэта перегружен подобными словами. Некоторые стихи прямо-таки просятся в раздел «Физики шутят» или «Математические курьезы». Воспевая физико-математическую архитектонику Мирозданья, автор сознательно вплетает в завораживающий «поэтические наукообраз» диссонансы «новояза». В итоге не возможно избавиться от ощущения, что данные стихи являются переводом с какого-то неведомого миру языка.
Между тем, некоторые строки из данного сборника могли бы стать неплохими афоризмами, но они тонут в общем потоке сознательной бессвязности, теряются среди структурных шарад и логических криптограмм его поэзии. Например: «Пометки на полях придумает рассвет», «Несвобода усиливает перспективу», «Твердь, подверженная паллиативу», «Амальгама встречных дней», «Войти в тебя, как в зеркало, хочу, но не могу», «Убегаю, ускользаю ртутной каплей дождевой», «Что имя? Лишь координата, в которой проступает лик». Или: «Будто по течению реки, // память оставляет островки», «Листать под маской мимикрии // чужих сердец неразбериху».
Интеллектуальная дешифровка стихов затруднена графическим размещением строк и названий стихов. Но, как мне кажется, это наглядно передает идеологическую концепцию автора. И за гневом и недоумением критиков просматривается язвительная усмешка поэта-экспериментатора. Он, похоже, мнит себя «хитроумным Эйнштейном», который «эфемерно смеется» над читателями.
Говорят, Сталин, послушав мудрствующего Хрущева» обозвал его: «наш маленький Маркс». Возможно, прочтя стихи Петропавловского, он сказал бы про последнего: «А это наш маленький Эйнштейн».
О названиях стихов. Опять-таки, их иначе как игра или провокация не назовешь. Они умышленно удлинены, составлены из нескольких предложений, заумны и обладают неочевидной связью с самим стихом. Некоторые можно занести в Книгу рекордов, например, «Огнестрельная прозрачность непреодолимого. Первая примерка» или «Полиморфизм чистоты. Попытка упрощения». (К этому от себя хочется добавить: а также «Субфюзоидные профундации»).
В связи с этим я вспомнил одно китайское стихотворение, которое называлось «Осенним вечером смотрю в окно на одинокую иву и рассказываю об этом своему ученику Чэн-Ся-Цраню». Само же стихотворение содержало всего пять слов:
Желтые листья
падали наземь, кружась.
Говоря о структуре стихов • Петропавловского, нельзя не заметить непостоянства ритмики (хотя несовпадение рифм нехарактерна для автора). Очень часто используется перенос части фразы на чётную строку. Иногда переносится часть слова («нетрудно» рифмуется с «позабудь, но»; «икс» -с «лик с...»; «глаза» - с «за- (индевелых)»). Особенно это явление представлено в стихе «Подъемная сила».
Из однозначно положительных приёмов можно отметить использование рефренов и «кольцевание стиха» (смысловое и словесное), когда стихотворение заканчивается тем же, с чего и начиналось.
Анализируя стихи Петропавловского с точки зрения поэтической семантики, можно сказать,что автор сконструировал свой словесно- логический «алфавит», сузил многообразие лексем до определённого количества, к которому наиболее часто обращается. Особо любимые его слова -это «ладонь», «ртуть», «зрачок», а также «зеркало», «амальгама». Кроме того, им созданы субъективные законы построения мысли (можно назвать их «идиолингвистическими штампами»). Например, если «мотыльки», то они обязательно «опадают, если «кровь, облака, время», то они непременно «шуршат» или «шелестят», если «ладонь», то в неё конечно же должно что-то»втекать, вливаться, исчезать». Есть ещё одна закономерность» В сборнике представлены стихи как бы двух разных направлений: серьёзно-философские и комично-обыденные. Так вот, стихи второго направления кажутся более стройными по ритмике и рифме. Они более цельны и внутренне не противоречивы. Но стоит автору перейти на серьёзно-философский дискурс, как его русский язык начинает напоминать волапюк. И чем глубже мысль, выраженная в стихе, тем более сбивчива и расстроена его структура.
Но есть все же, есть одно стихотворение, ради которого можно простить автору и «топот экстрасистол» и «призраки интерференции» вкупе с «индукцией нескончаемого приближения». Это стихотворение «Скрипка». Небольшое, с неоригинальным сюжетом сравните похожие мотивы у И, Аненского и Н. Гумилева). Но именно в нём поэтический талант льётся через край. Впрочем, зачем говорить, приведу его целиком:
Толи это музыка такая,
толи над сердцами реют птицы:
зал еще чуть-чуть и зарыдает,
или что-то страшное случится.
Ей же очень трудно, вы поймите,
извлекать из звука боль и муку,
Я прошу, маэстро, уберите
так смычку мешающую руку.
Не хуже, но менее эмоциональна такие стихотворения, как «В тени птицы», «Призрак интерференции», «Мысли на лезвии Оккама», «Непостоянство наоборот», «Струился дождь твоих волос», «Уходящему с грустью». Не знаю, считает ли автор вышеотмеченные стихи лучшими. И не случилось ли так, что они получились как бы стохастически, в процессе поэтической игры. Осознаёт ли он то, что, переходя ручей, он вдруг погружается в глубины Марианского желоба.
Вместе с тем, почти через все стихотворения проходит красной нитью итерация темы отвергнутой и беспорядочной любви с грустным и даже трагическим оттенком. Поэзия Е. Петропавловского не лишена юмора. Только вот юмор автора интересен и своеобычен: он смеётся отнюдь не простодушно, а язвительно и даже зло. Этот смех сквозит как бы исподтишка: «Этот гумус под ногами – суть окраина России // вот умру, и станет больше территория её» или «И некуда бежать и даже на работу // не стоит торопить свой сонный организм». Сарказм присутствует далее в таком, казалось бы, проблемном стихотворении как «В эпицентре некроза».
Что касается стихотворений «Всевышний погружен в раздумья» и особенно «Тёмное зеркало», то здесь проступает однозначно темная, ночная сторона мятущейся души автора. Здесь на лицо непростительно примеривание на себя одежд Одиозуса, великого и ужасного. Здесь игра становится слишком опасной: маска может неожиданно прирасти к лицу. Автор источает хтонические токи мудрости, которые льются все равно из каких отверстий. Гениальность подменяется генитальностью. Он пытается вынести мудрость за скобки Добра и Зла. По это уже не мудрость (хотя ни в коей мере и не глупость). Это какая-то дологическая Прамудра, глядящая глазами первобытного реликта сквозь «тысячелистник снов», «папоротник столетий» и «годовые кольца времени».
Пусть автор не считает эту статью критикой, а продолжением той его же игры, которую он затеял не только с читателями, но и с Трансперсональным Универсальным наблюдателем (так, кажется, на языке квантовой механике называется БОГ).