Мария Платова, Лингвопроектирование (диссертация по вымышленным языкам Дж.Р.Р. Толкиена).
Позволю себе небольшое вступление. Диссертация, которая попалась мне в интернете по творчеству Толкина и вообще природе искусственных языков показалась на редкость любопытной. Печатаю ее здесь, у себя в блоге, дабы обезопасить от стирания. К тому же на том ресурсе, где эта диссертация выложена, она дана в неудобочитаемом виде.
Введение
Предметом исследования в данной работе являются искусственные языки и возможности их применения в художественной литературе. В настоящее время искусственные языки представляются нам областью все еще открытой для исследования и представляющую особый интерес именно в свете революций, потрясших лингвистику во второй половине XX века. Теперь можно смело утверждать, что создание Ноамом Хомским генеративной лингвистики определило парадигму лингвистической мысли последних десятилетий. Порождающие модели Н. Хомского заставили научное сообщество по-новому взглянуть на проблемы семантики, заставили говорить о совершенно новом направлении в лингвистике – когнитивном. Вместе с тем, в 60-е годы прошлого века лингвистические исследование переместились на следующий, более высокий нежели предложение, уровень – уровень текста. Всему этому сопутствовало развитие примыкающих областей научных поисков. С одной стороны американскими учеными предпринимались попытки создание искусственного интеллекта и таким образом сфера компьютерных технологий стала выступать в роли «заказчика» идей для современной лингвистики. Таким образом, идея искусственного языка, столь же старая как и история языка естественного, получила новую интерпретацию в виде машинных языков программирования и порождающих моделей. С другой стороны, активно исследовалась проблема знаковой природы языка в трудах семиотиков, особенно семиотиков французских. Их достижения изменили анализ текста. В конце концов, даже в философии XX века произошло смещение от философии жизни в сторону герменевтики.
Результат столь бурного развития наук, имеющих отношение к языку, был двоякий. В следствие его лингвистика получила статус передовой области исследований, но в то же время границы ее потеряли четкость, размытым стало и само понятие предмета лингвистики. Вот почему сейчас мы берем на себя смелость утверждать, что вопрос о границах лингвистики на данном этапе как никогда актуален. А вместе с тем актуально и изучение «пограничных» явлений, каким и являются искусственные языки. Об актуальности исследования природы и характера всевозможных вторичных знаковых систем, претендующих на то, чтобы считаться искусственными языками, свидетельствует и тот интерес, что был проявлен к этой проблеме видными учеными-лингвистами, философами, семиотиками и психологами за последние десятилетия. Среди работ, посвященных искусственным языкам, есть действительно фундаментальные труды Умберто Эко («Поиск идеального языка», “On the Possibility of Generating Aesthetic Messages in an Edenic Language”), Хорхе-Луи Борхеса («Аналитический язык Джона Уилкинса»), Жиля Делеза («Логика смысла»), Карла Зорнига (“Spiel und Sprache”), Уильяма Самарина (“Forms and Functions of Nonsense Language“), Лео Навратила (“Schizophrenie und Sprache“), Алессандро Баузани (Bausani Alessandro, “Geheim- und Universalsprachen: Entwicklung und Typologie”), Эндрю Ларджа (“The artificial language movement”).
На основе уже перечисленных научных трудов можно сделать вывод о том, что само понятие «искусственный язык» весьма расплывчато. На самом деле этот термин включает в себя явления совершенно разной природы: от языков компьютерного программирования и универсальных философских языков-логосов до языков для международного общения и даже языков-гибридов. Следует признать, что руководящим признаком для нас в этой работе является «человечность» искусственного языка в том смысле, что он должен быть порождением человеческой когнитивной системы с учетом ее специфики и для этой системы. Этим объясняется тот факт, что в качестве благодарного объекта исследования нами выбраны языки Дж. Р. Р. Толкина. Ряд же искусственных лингвистических образований – языки программирования – в поле исследования в его настоящем виде не вошли. Языки Дж. Р. р. Толкина предпочтительны в качестве материала для подобного исследования также и потому, что принадлежат к весьма немногочисленной категории искусственных языков, сконструированных собственно лингвистами. Кроме того, на материале языков Толкина возможно провести исследование в контексте экспериментальных языков и экспериментальной литературы.
Дж. Р. Р. Толкин, английский писатель и филолог, профессор древнеанглийского в колледже Ролинсона и профессор английского языка и литературы в Мертон-Колледже (Оксфорд), в литературе XX века представляет собой фигуру «культовую». Последний термин свидетельствует не столько о художественных литературных достоинствах его произведений, сколько о том, что Толкину удалось создать на удивление жизнеспособную порождающую семиотическую систему, включающую в свое пространство огромное число интерпретаторов. Нисколько не оспаривая тот факт, что в современной англоязычной (и не только) культуре Дж. Р. Р. Толкин прежде всего является автором романа «Властелин Колец», хотелось бы привести слова его биографа, Хамфри Карпентера: «Нельзя сказать, что Толкин был как бы двумя разными людьми, ученым и писателем. Это все один и тот же человек, и две стороны его личности переплетаются настолько тесно, что порой делаются неразличимы… это разные проявления одного и того же ума, одного и того же воображения» (Карпентер 2002:204). К основным научным достижениям Дж. Р. Р. Толкина, выдающегося специалиста в области истории английского языка, особенно его древнего и среднего мидлендского диалекта, принадлежит составление глоссариев, комментариев и подготовка к печати средневековых текстов поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» (“Sir Gawain and Green Knight”) и кембриджской рукописи сборника религиозных наставлений “Ancrene Wisse”, фундаментальный труд, посвященный «Беовульфу», а так же переводы поэм «Перл» (“Perl”), уже упомянутой «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» и «Сэр Орфео». Наряду с достаточно скромным наследием опубликованных научных трудов (впрочем, исполненных на выдающемся уровне) и несколькими сказками с заметным философским или пародийным подтекстом, Толкин оставил ни с чем несопоставимые литературные произведения – в своем роде новую европейскую мифологию – в виде романов «Властелин Колец», «Хоббит», и, прежде всего, «Сильмариллион». Но наиболее грандиозным из его трудов являются его искусственные языки – результат многолетней лингво-инженерной деятельности.
В 1931 году Дж. Р. Р. Толкин написал эссе о своем несколько необычном увлечении, свойственном, впрочем, не только ему, а достаточно многочисленной группе людей. Этим увлечением всей его жизни было создание искусственных языков с тщательно проработанной фонетической и грамматической системами, объемными глоссариями и сконструированными на материале этих языков текстами. Характерным для такого острого увлечения лингвистическими экспериментами является то, что оно более свойственно детям, нежели взрослым. В свою очередь Толкин дает этому факту несколько упрощенное объяснение. По его мнению, создание языков – «отнюдь не редкость… Детей, у которых имеется то, что можно назвать творческой жилкой, куда больше, чем принято считать, - просто это стремление к творчеству не ограничивается какими-то определенными рамками. Не все любят рисовать, не все хотят заниматься музыкой – но большинству хочется что-нибудь создавать. И если основной упор в образовании делается на языки, творчество примет лингвистическую форму. Это явление настолько распространено, что я в свое время подумывал о необходимости его исследовать» (Карпентер 2002:60-61). Однако, в конце концов Толкин был слишком увлечен собственно процессом создания искусственных языков и не воплотил своего намерения относительно феномена лингвопроектирования в жизнь. Чтобы получить о нем некоторое представление, уместно будет проследить его эволюцию на примере экспериментов Толкина.
Его первые опыты лингвопроектирования относятся к периоду между 1906-1908 годами, Джону Рональду тогда было, соответственно от 14 до 16 лет. Еще раньше, он стал участником своеобразной игры, затеянной его двоюродными сестрами, Мэри и Марджори Инклдон. Игра состояла в общении на «секретном» языке «Анималик», который представлял собой простейшую разновидность кода, основанную на элементарной замене одной лексемы другой. Судя по позднейшим воспоминаниям Толкина, изложенным во все том же эссе «Тайное пристрастие» (“A Secret Vice”) (Tolkien 1983: 198 219), суть кода заключалась в выборке лексического материала из двух знаковых микросистем – числительных и названий животных. Интересно отметить, что дети достигли в этой кодировке известного уровня изощренности: в то время как названия животных использовались, по крайней мере, вместо местоимений, числительных и вспомогательных глаголов, собственно животные обозначались числительными, для чего были созданы необходимые системы соотношения. Так, фраза “Dog nightingale woodpecker forty” – «Собака соловей дятел сорок (40)» по признанию Толкина являлась сообщением: «Ты – осел» - “You are an ass”. (Tolkien 1983:201)
Следующим этапом стал “Nevbosh” – все еще детский секретный язык, но в отличие от рассмотренного примитивного кода он подразумевал применение ряда лингвистических манипуляций по искажению не только содержания слова (языками-источниками являлись английский, французский и латинский языки), но и отчуждения его формы (наиболее распространенные из подобных манипуляций рассматриваются в главе I). Данный языковой опыт может являться классическим образцом так называемого «детского» языкотворчества и «нонсенса». Уже в зрелом возрасте Толкин по памяти цитировал лимерик, соченный им и сестрой на «личном» языке. Далее, уже самостоятельно, Толкин создает “Naffarin”, в котором от простого искажения форм реально существующих языков делает шаг к проектированию нового языка с самостоятельной грамматической системой. Как и все языки Толкина “Naffarin” эклектичен, по свидетельству автора, он пытался создать язык, который, обладая своей фонетической и грамматической системой, напоминал бы испанский (Карпентер 2002:61).
Полного расцвета лингвопроектирование Толкина достигло в 20-30-е годы. В то время им были составлены глоссарии и разработаны грамматические системы двух языков – “Qenya” и “Noldorin”. После начала работы в 1916 над сочинением «Книги утраченных сказаний» как он именовал свою мифологию искусственные языки получили необходимое игровое пространство для их употребления и развития. По мере того, как развитие сюжетных линий требовало новых языков, общая система языков Толкина разрасталась, наряду с «идеальными» языками создавались наброски «языков-антиподов», и к настоящему моменту достоверных сведений о точном количестве искусственных языков, созданных Толкином, не имеется.
В настоящей работе предпринята попытка определить место языков Толкина в возможной классификации искусственных языков. Искусственные языки Толкина являются беспрецедентной сложной, способной к порождению моделью индоевропейских языков, которая может с успехом использоваться при решении конкретных лингвистических задач, прежде всего из области семантики. Практическая ценность данной модели состоит в том, что она представляет собой редкий случай сочетания рационального подхода в лингвопроектировании с известной долей сложности в своей структуре, что позволяет ей адекватно отражать проблемы, типичные для естественных языков. Помимо этого, в языковых экспериментах Дж. Р. Р. Толкина в игровой форме находят отражение ряд основополагающих идей общего языкознания.
Таким образом, на защиту выносятся следующие положения:
В центре всего нашего исследования стоит вопрос о том, каким требованиям должна удовлетворять знаковая система, чтобы быть воспринятой как человеческий язык и обеспечить возможность понимания и интерпретации. В качестве ключевого момента в определении параметров знаковой системы, претендующей на статус человеческого языка признаются игровая и мифотворческая функции языка. Об игровой природе языка говорил Людвиг Витгенштейн. Отношениям игры и языка посвящена фундаментальная работа Карла Зорнига (Sornig, “Spiel und Sprache”). В данной работе под игровой функцией следует понимать способность человеческого сознания ассимилировать и адекватно актуализировать в контексте ошибочный или псевдоязыковой материал, а под мифотворческой функцией языка – способность сообщать сознанию статичную картину мира.
Таким образом, в первой главе настоящей работы приводятся доказательства в пользу «человеческой» природы искусственных языков Толкина, причем последние рассматриваются в сравнении с другими псевдоязыковыми и искусственными образованиями. Нами дается обзор истории лингвопроектирования и различных подходов в оценке и классификации этого феномена.
Вторая глава сосредоточена на анализе собственно искусственных языков Толкина. В ней мы пытаемся найти ответ на следующие вопросы: как несуществующее слово порождает смысл и как строятся контекст, позволяющий слову значить, а также исследуем связь языка и мифологии.
В третьей главе происходит смещение акцентов с объекта на субъект лингвопроектирования. В центре внимания здесь – личность Толкина-лингвиста, оперирующего положениями и категориями общего и сравнительно-исторического языкознания на базе игрового, псевдоязыкового материала а пространстве «вторичного мира».
В заключение нами предпринимается попытка оценить значение языковых экспериментов Дж. Р. Р. Толкина и лингвопроектирования вообще для общего языкознания.
1.1 Природа явления лингвопроектирования
Искусственные языки – область исследования, где вопрос о сущности человеческого языка не может быть опущен как нерелевантный.
Потенциальная способность создавать искусственные языки так же естественно присуща человеку, как и его способность к овладению естественным языком. Иными словами, искусственные и естественные языки могут рассматриваться как плод одной «врожденной способности», предположительно грамматической (в других теориях – когнитивной), человека к языку, той самой изначальной языковой компетенции, занимающей умы лингвистов всю вторую половину XX века. Сам термин «искусственные» никоим образом не подразумевает того, что языки, изобретенные отдельными людьми, уступают в возможности практического употребления языкам, сформировавшимся за тысячелетия, так же как и нельзя отрицать, что эти естественные, или, иначе говоря, этнические языки подвержены как сознательному, так и бессознательному воздействию со стороны социальных и индивидуальных факторов. Искусственные языки не просто не являются неполной и ущербной копией естественного языка. Напротив, они – отражение напряженного труда по созданию совершенного языка (в слове «совершенный» по отношению к искусственным языкам срывается некоторая двусмысленность, которая будет раскрыта позднее). Тема поиска совершенного языка исследуется Умберто Эко в его книге «Поиск идеального языка». В результате автор приходит к выводу, что история идеи совершенного языка прочитывается, по сути, как достаточно подробная история западноевропейской мысли. В своей диссертации Н. И. Тараканова считает возможным представить лингвопроектирование как вообще первую социо-техническую инженерную конструкцию человечества в свете последних утверждений о первичности письменной речи перед звуковой (Тараканова 1997:131).
Первые идеи о возможности существования единого совершенного языка могут быть найдены в традиции иудаизма – в той части Книги Бытия, где повествуется о строительстве Вавилонской башни. Данный эпизод стал объектом разнородных толкований. Одна из интерпретаций была дана И. К. Флюгелем с целью дать научное объяснение-оправдание (в данном случае – с позиций психоанализа) явлению лингвопроектирования (J. C. Flügel 1934).
Согласно этому фрейдистскому толкованию, подобная языковая, лингвистическая деятельность является в некотором роде сублимацией деятельности сексуальной. Таким образом, эпизод с Вавилонской башней Флюгель относит к классу мифов о бунте против Неба, развивающих тему космической проекции ненависти к отцу, связанной с так называемым Эдиповым комплексом. В рамках такого подхода мотив строительства высокой башни трактуется как символическое отражение эрекции, а успешное покорение Неба, низвержение «отца», - как удовлетворение сексуальных желаний. Провал всего предприятия подразумевает месть со стороны фигуры отца – кастрацию. Разрушение башни, разобщение языка, рассеивание человечества и вызванный всеми этими событиями раздор меж людьми – все это формы расчленения, то есть кастрации. Далее Флюгель продолжает свое объяснение собственно процесса конструкции искусственного языка: «В виду существующей связи между речью, импрегнацией и испражнением… мы едва ли можем усомниться в том, что перенесенные в другую область анальные эффекты (в конечном счете удовлетворение при испражнении) являются частью удовольствия от создания искусственного языка» (Flügel 1934:116). Отличительной чертой деятельности ярко выраженного анального характера Флюгель считает навязчивую настойчивость в преодолении препятствий. Это утверждение, по его мнению могло объяснить внушительное число созданных проектов интернациональных языков.
Далее, Флюгель выделяет два уровня «вознаграждения» при изобретении искусственного языка. Уровень первый – уровень Эдипа, на нем искусственному языку отводится роль Недозволенного, нарушающего установленный творцом порядок, орудия восстания против отца и символ инцеста с матерью. На анально-эротическом уровне подобная деятельность трактуется как запретная, табуированная, конечный продукт – искусственный язык и его употребление – говорение на нем рассматриваются как проявление детского бунта (возможно потому, что изобретение разного рода «своих», «секретных», недоступных взрослым языков действительно свойственно детям), причем произносимые придуманные слова приравниваются к фекалиям. Подобные мотивы в оценке искусственных языков и вообще работ авторов, перегружающих создаваемые ими миры языковыми экспериментами и окказионализмами, можно найти в критике Антонина Арто, направленной против «Бармаглота» Льюиса Кэррола. Жиль Делез в своей книге «Логика смысла» подробно исследует точку зрения Арто и характеризует ее как проявление шизофренического типа мышления (Делез 1995:13:107-120).
Данным трактовкам, выводящим дискуссию из области собственно языка в область психических процессов, можно противопоставить точку зрения, выраженную в работе Н. И. Таракановой: «Можно предположить, что в указании на единый язык на земле до вавилонской трагедии миф повествует о едином божественном языке-логосе,… в котором смысл (как план содержания) и текст (как план выражения) идеально совпадают (т. е. не допускают синонимического перефразирования). А сам смысл при этом соответствует законам бытия. В этом прочтении иностранность языков в первоначальном поствавилонском смысле заключается не в иностранности их по отношению друг к другу, а в иностранности звучащей речи по отношению к языку мысли, смысл больше не равен тексту, и, в соответствии с божьим проклятием, «один не понимает другого».» Здесь, «смешение» языков понимается как прекращение существования совершенного языка-логоса в человеке и рождение собственно человеческого языка, который можно охарактеризовать как «логос минус совершенство, когда в остатке мы имеем : на уровне содержания – смыслы, не соответствующие истине… на уровне выражения – не слово-имя, а поток слов для указания на сущность вещи» (Тараканова 1997:21).
Следует отметить, что во всех толкованиях речь идет о деформации планов выражения и содержания, об «искажении» языка в понимании Дж. Р. Р. Толкина. «Искажение» - ключевое слово в обосновании космогонии Толкина, основной принцип в его лингвопроектировании. Противостояние вселенского Добра вселенскому Злу он рассматривает как противостояние первоначального замысла искаженному выражению. Ложь, несоответствие у Толкина – вполне в духе христианской традиции является высшим проявлением природы Греха. Соответственно и языкотворчество идет, точнее расходится по двум диаметрально противоположным направлениям: совершенствование языка и его искажение. Наиболее ярко выражено это противопоставление на фонетическом уровне.
Помимо Библейской концепции универсального языка-логоса идеи создания подобного языка можно встретить в религиозном учении Манихеев в Персии, в их концепции царства всеобщей справедливости Ормазда. Истинная справедливость, согласно этому учению, мола быть достигнута за счет введения одного всеобщего закона, правительства и языка. С подобной идей создания универсального языка выступали в I веке до н. э. греческий историк Диодор Сикул (Diodorus Siculus) и греко-римский врач Гален (ок. 130-200 гг. н. э.) (Large 1985:53).
Из средневековья до нас дошло имя Святой Хильдегарды, аббатиссы из Рупертберга на Майне, XII век. По свидетельствам современников ею был создан язык, о котором, к сожалению, мало что известно. Лексикон его насчитывал около 900 слов, алфавит включал 23 буквы. Карл Зорниг относит глоссы святой Хильдегарды и другие подобные им искусственные языковые системы к индивидуальным языкам для мистических духовных практик (Sornig 1995:194). Но стоит уже на данном этапе подчеркнуть то, что среди людей, конструировавших искусственные языки, мы встретим лишь очень незначительное число профессиональных лингвистов. Среди наиболее известных – аббатиса Хильдегарда, епископ Уилкинс, купец Фрэнсис Лодвик (автор первого опубликованного проекта языка для международного общения, 1647 г.), школьный директор Бек, философ Кондорсе, священник Шлейер, врач-окулист Заменгоф, математик Пеано, архитектор Тимер, и так далее. В результате анализа социальной и профессиональной принадлежности авторов наиболее законченных искусственных языков Эндрю Лардж в своей книге выделяет следующие преобладающие мотивы для их создания:
Без сомнения, XVII век в истории западной Европы может быть с полным правом назван веком языков, в том числе и искусственных. Ведущий специалист по языкознанию того времени, Вивиан Сэлмон, утверждает, что в этом периоде образованные люди, от купца до епископа, как никогда прежде, и пожалуй, никогда впоследствии много думали, говорили и писали о языке. В том числе, предлагались проекты по усовершенствованию естественных языков. Томас Спрат (Thomas Sprat) настаивал на устранении каких-либо усложнений, отклонений от нормы и избыточности стиля. Он призывал вернуться к «первозданной чистоте и краткости, когда люди могли сообщить многое, пользуясь одним и тем же количеством слов», то есть ограничивались минимумом языковых средств (Salmon 1979:153).
Вильгельм Лейбниц предлагал проект усовершенствованного, так называемого рационального языка на основе латинского. При этом предлагалось заменить данные латинские флексии на соответствующие флексии рационального, а также редуцировать грамматическую систему до тех вспомогательных средств, без которых нельзя обойтись, например, ограничиться одним именительным падежом.
Две вышеупомянутые точки зрения относятся ко второму подходу к философским языкам, как его определяет Вивиан Сэлмон. При этом подходе философы работают над созданием языка – логического инструмента, который позволил бы большую четкость и точность мысли. При данном взгляде на язык важнее не сами концепты (идеи, претендующие на универсальность, тождественные самим себе в плане выражения и содержания), а способ их комбинации. Другой подход занимается как раз индивидуальными концептами и их классификацией. Здесь решалась проблема поиска точных и недвусмысленных имен для явлений, которые могли бы расширить сферу человеческого познания и избежать непонимания в споре. К такому подходу относятся лингвистические воззрения Фрэнсиса Бэкона, проекты совершенных философских языков Джона Вилкинса и Далгарно. По словам Бэкона, «…язык не сообщает сознанию правдивую и точную картину материальной реальности , а наполняет его /сознание/ более или менее фантастичными представлениями о природе». Идеалом языка, представляющего собой систему концептов, практически все создатели априорных философский языков ошибочно полагали египетскую и китайскую иероглифию. Ошибочно, так как в случае древних египтян иероглифическое письмо отсылало не к миру реальной действительности, а к миру оккультного магического знания.
На этом моменте следует остановиться подробнее. До сих пор упоминались только проекты априорных языков, выполненные в русле редукционизма. Именно редукционизм является темой исследования в работе Н. И. Таракановой. Согласно ее мнению, редукционизм в европейском лингвистическом мышлении является основным принципом теоретического осмысления проблемы онтологии языка. Язык традиционно рассматривается как средство мышления и передачи мыслей, или, как в данных проектах философских языков, как способ и форма организации и передачи знаний. «Совершенный» язык как итог редукции – это язык, лишенный двусмысленности и противостояния планов выражения и содержания. Но лингвопроектирование не всегда шло по пути редукционизма. Подобным образом мы традиционно соглашаемся с определением функции языка «язык есть средство общения» за неимением лучшего, а между тем, на практике функция языка заключалась порой в обратном: в сокрытии значения, в том, чтобы сделать процесс обмена и передачи информации невозможным. Интерес к «тайным» языкам и криптографии существовал всегда, но в 17-м веке, на фоне редукционистских проектов он вспыхнул с особой силой.
Говоря о 17-м столетии, необходимо упомянуть о немалочисленных случаях употребления искусственных, созданных автором языков в произведениях художественной литературы. Этот факт лишний раз свидетельствует о общем интересе к проблемам языка в рассматриваемую эпоху. Популярным сюжетом в то время являлись описания путешествий в вымышленные страны и общения с населяющими их народами, которые изъяснялись на небывалых языках. К этому направлению литературы относится и, пожалуй первое в мире, произведение на английском языке в жанре научной фантастики. Речь идет о книге Фрэнсиса Годвина «Человек на Луне» (Francis Godwin, The man in the Moon: or a discourse of a voyage thither by Domingo Gonsales, the speedy messenger, 1638). В универсальном языке жителей Луны нашли свое отражения представления автора о китайском языке (видимо, дань моде, о которой уже было сказано выше). Язык этот состоял не столько из слов и букв, сколько из мелодических отрезков и звуков, отличающихся по тону, и, видимо, выражавших отдельные концепты, «которые никакие буквы не в силах передать». Идея музыкальных тонов, используемых в качестве «означающего» для концептов развивается Джоном Вилкинсом в его «Меркурии» (Wilkins, Mercury, ).
Особого упоминания заслуживает лингвистический курьез в виде искусственного языка сэра Томаса Уркварта (Sir Thomas Urquhart). Непревзойденный оригинал, выдающаяся общественная фигура и автор замечательного английского перевода Рабле, сэр Томас Уркварт основным своим достижением считал изобретение языка Ekskubalauron (предложенный самим автором перевод названия языка – «золото из навозной кучи»). В пользу нового языка его создатель выдвигал 66 тезисов, свидетельствующих о его достоинствах, некоторые из которых небесспорны. Так, к достоинствам Уркухарт относит наличие 11 падежей и 11(!) родов, в чем «…он /язык/ превосходит все прочие языки» (Richard Boston (ed.), The admirable Urquhart: selected writings. London: Frazer, 1975) (Large 1985:79).
Интерес к проблеме создания совершенного философского языка как орудия логического мышления ушел вместе со столетием философов. Но на смену одной проблеме пришла другая, продиктованная ростом международных контактов и всевозрастающей в них потребностью (экономической, политической, научной). Конец XIX – начало XX веков ознаменовалось появлением многочисленных схем языков для межнационального общения. В 1925 году был опубликован меморандум по проблеме интернационального вспомогательного языка (Edward Sapir, Leonard Bloomfield, Franz Boas, Memorandum on the Problem of an International Auxiliary Language, Romanic Review 16, 1925). Среди его авторов были классики сравнительного и дескриптивного языкознания: Эдвард Сэпир, Леонард Блумфилд, Франц Боас. В меморандуме были сформулированы требования к создаваемым языкам: 1) язык не должен содержать звуков, труднопроизносимых для большинства говорящих;
2) интернациональный язык должен обладать простейшей грамматической структурой, достаточной для его эффективного функционирования;
3) интернациональный язык не должен представлять трудности при переводе с или на любой из естественных языков;
4) структура языка должна отличаться значительной подвижностью, дабы речь говорящего оставалась в пределах понимания, даже если он непроизвольно производит речевые конструкции под влиянием норм его родного языка;
5) строить интернациональный язык следует на основе материала, знакомого носителям западноевропейских языков;
6) при создании искусственного языка следует, насколько это возможно, следовать логическому развитию межнациональных лингвистических традиций, сформировавшихся в прошлом;
7) интернациональный язык должен быть легко доступен для стенографической записи;
8) фонетическая система языка должна обеспечивать по возможности самый высокий уровень понимания при телефонном разговоре, записи на звуконоситель или передаче по радио.
Язык, отвечающий данным требованиям, должен был стать сугубо утилитарным. При соблюдении этих условий исключалась возможность появления идиоматических выражений и конструкций. Возможно, благодаря тому, что создание подобного языка было продиктовано требованиями извне, данное направление в лингвопроектировании оказалось самым продуктивным. Большую часть искусственных языков (по некоторым данным более 300, среди них наиболее известны Идо, Волапюк, Эсперанто) можно отнести именно к вспомогательным языкам для международного общения.
На основе анализа исследований искусственных языков Дж. Р. Р. Толкина, можно заключить, что сложилась традиция воспринимать их именно как вспомогательные международные языки, каковыми языки Толкина не являются. Тем не менее, все попытки анализа этого неординарного языкового эксперимента до сих пор сводились к описанию их как «вещи в себе», то есть исследование замыкалось на составлении подробных комментариев и глоссариев к произведениям (в большинстве своем стихотворным) на вымышленных языках и на создании «грамматик эльфийских языков» (так как речь, как правило, идет не о всех языках, созданных профессором, а о двух из них, известных как «квэнья» и «синдарин», причина тому – прежде всего предпочтения самого их создателя, наличие аутентичных текстов, составленных самим Толкиным глоссариев и грамматических комментариев, законченных и тщательно проработанных систем записи). При этом сама природа явления оказывалась за рамками изучения, что, в конечном счете, и превращало подобные исследования в изящные лингвистические головоломки для специалистов в области сравнительно-исторического языкознания. ,br>В ответ на такой подход можно предложить рассмотреть языковые эксперименты Дж. Р. Р. Толкина как создание модели Языка Вообще, в его системе, функционировании и, главное отличие от всех предыдущих попыток в этом направлении, - в его собственном историческом развитии. При этом само литературное произведение, вклад автора в мировую литературу XX века, «утраченная мифология Англии» оказывается лишь контекстом для этих многочисленных придуманных языков, в котором и становится возможным порождение смысла. Именно так рекомендует воспринимать его произведение и сам автор, называя основную свою работу – «Властелина колец» «филологическим экспериментом». Кроме того, искусственные языки Толкина – своего рода обобщение опыта сравнительно-исторического языкознания, каким оно было к 20-м годам XX столетия и попытка реализовать теоретические представления об «идеальном» языке и некоторые фоносемантические идеи, порожденные общим языкознанием.
1.2 Сопоставление естественного и искусственного в лингвопроектировании
После подобного высказывания нельзя не задаться вопросом – сформулированы ли общим языкознанием какие-либо объективные критерии для построения искусственных, но адекватных языковых конструкций? Иными словами, каковы структурные характеристики и функциональные свойства тех знаковых систем, которые интуитивно нам хочется рассматривать как языки. Являются ли согласно такой системе критериев языки Толкина языками человеческими?
Ответ на первый вопрос попытался дать В. В. Налимов в своей книге «Вероятностная модель языка». (Налимов 1979:78-93) При этом, автор оговаривает тот факт, что сама идея создания подобного реестра характеристик принадлежит индуктивной форме мышления, то есть простейший закон выводится на основании нашего опыта, пользуясь словами Витгенштейна «этот процесс имеет не логическое, а только психологическое основание».
Итак, для определения, является ли данная знаковая система собственно языком, исследователю предлагаются следующие функциональные характеристики.
Язык – система для передачи информации. Данное определение является слишком общим. Кроме того, задача передачи информации никоим образом не являлась основополагающей для Толкина. Далее, Налимов уточняет: язык служит не только для передачи, но и для свертки, хранения и воспроизведения информации. Эта особенность языка представляется даже более существенной. В свое время ее отмечал А. Швейцер, в связи с вопросом об отношении языка к мышлению: «Мышление, необходимо связанное с языком, усваивает зафиксированные в языке абстракции и символы. Эта монета имеет хождение лишь постольку, поскольку позволяет представить вещи кратким способом, вместо того, чтобы подавать их обстоятельно, как они даны сами по себе. Но затем оказывается, что мышление оперирует этими абстракциями и символами так, как будто они обозначают нечто, данное в действительности. Таково общее искушение.» (Швейцер 1973:45). Следует сразу отметить, что ни один из критериев автор не признает абсолютным. В данном случае камнем преткновения становится художественное произведение, которое не поддается свертке и таким образом относится к разряду сложных случайных явлений. Кроме того, информация может быть «приписана» псевдоязыковому высказыванию. Совершенно очевидной является неадекватность искусственных языков Толкина в качестве средства передачи информации. Тем не менее, он пользуется по меньшей мере тремя способами, для создания иллюзии обратного. Наипростейший способ – «перевод» псевдоязыкового сообщения на естественный (английский) язык, что можно наблюдать в следующем примере:
"Ash nazg durbatulûk, ash nazg gimbatul, ash nazg thrakatulûk agh burzum-ishi krimpatul."
The change in the wizard's voice was astounding. Suddenly it became menacing, powerful, harsh as stone… Out of the Black Years come the words that the Smiths of Eregion heard, & knew that they’d been betrayed: One Ring to rule them all, One Ring to find them, One Ring to bring them all and in the Darkness bind them.”
(Lord of the Rings : II : Chapter 2) Помимо перевода Толкин прибегает к передаче смысла при помощи перефразы:
“For the grim years were removed from the face of Aragorn, and he seemed clothed in white, a young lord tall and fair; and he spoke words in the Elvish tongue to one whom Frodo could not see. Arwen vanimelda, namárië! he said, and then he drew a breath, and returning out of his thought he looked at Frodo and smiled. `Here is the heart of Elvendom on earth,' he said, `and here my heart dwells ever...”
(Lord of the Rings : II : Chapter 6)
Наконец, еще более эффектным и эффективным является передача информации при помощи иллюстрирующего примера, демонстрации последствий изречение, как в следующем эпизоде с заклинанием:
“At last reluctantly Gandalf himself took a hand. Picking up a faggot he held it aloft for a moment, and then with a word of command, naur an edraith ammen! he thrust the end of his staff into the midst of it. At once a great spout of green and blue flame sprang out, and the wood flared and sputtered.”
(Lord of the Rings : II : Chapter 3)
Далее, большинство языков обладают соответствующей структурой: алфавитом и грамматикой. Морфемы называются субэлементарными знаками на уровне грамматики, в письменной речи таковыми могут считаться литеры. Согласно этому утверждению языки Толкина можно безусловно считать человеческими. Подчеркнем, человеческими, так как целый ряд существующих искусственных языков ни грамматикой, ни алфавитом не обладают. В качестве примера таких знаковых систем приводится язык ссылок. Кроме того, не все естественные языки обладают равным набором грамматических категорий. Блэк в своей критике универсальной грамматики приводит ситуацию игры в шахматы, где заявление «е2 – е4» не подчиняется традиционным категориям субъекта – предиката. Что есть здесь предмет, а что – действие над ним? (Black 1962:41) С невозможностью применения европейского грамматического аппарата ко всем языкам мира столкнулись и дискриптивисты, например Уорф при попытке описать полисинтетические языки индейцев Северной Америки, где изолированное слово является предложением, а последовательность таких слов-предложений составляет нечто вроде сложного предложения. Здесь особенно уместным кажется уточнение самого Толкина, что его «эльфийские языки» по своей сути должны были стать языками индоевропейскими (Tolkien 1981:175-176).
Структуру языка предлагается рассмотреть с иных позиций, а именно с позиции его иерархии. Одна из особенностей языка в том, что он может быть представлен в различных знаковых системах, образующих некоторую иерархическую систему разных уровней. Ю. А. Шрейдер считал даже, что именно это свойство языка может служить его определением: «Языком будем называть категорию эквиморфных знаковых систем». (Шрейдер 1966:59) Наличие знаковой иерархии – мост между «языком» и «мышлением». Феноменологически мышление – это процесс построения из простых знаковых систем более сложные. Но используя этот критерий, как и все другие, В. В. Налимов предлагает проявлять осторожность. Иерархическая структура языка, как и все другие характеристики может носить явно вырожденный характер. Именно слабо выраженная иерархическая структура отличает подавляющее число искусственных языков от естественных. Языки Толкина в отношении данной категории занимают некоторую промежуточную нейтральную позицию. По одну сторону от них находится искусственный язык Уркварта, с его чрезмерно усложненной и разветвленной иерархической структурой. С другой стороны – философские априорные языки XVIII века, в которых Л. В. Кнорина усматривает описание глубинной семантики естественного языка (Кнорина 1995:117). Для отражения описываемых ситуаций в этих языках привлекаются традиционные грамматические категории числа, времени, падежа и наклонения. Но в то же время в философских языках-логосах отсутствуют категории частей речи, рода, залога – то есть, категории, принадлежащие поверхностному уровню (Там же:120). Таким образом, при взгляде с позиций иерархической структуры можно отметить, что в своих искусственных языках Толкин придерживается естественной схемы. Остается лишь уточнить, что степень проработанности структуры языка в парадигме Толкина прямо пропорциональна уровню духовного и этического развития говорящего на этом языке «народа».
К данной примыкает следующая характеристика – иерархия языков и явление метаязыка. Высказывания могут принадлежать разным уровням, объединение их в одно – порождает противоречие и бессмыслицу, даже при соблюдении принципов грамматической логики. Эту проблему развивал Рассел в своем примере «нельзя сказать: у меня перед глазами две вещи: стул и мебель». Фраза эта, будучи грамматически правильной, тем не менее не выражает никакого осмысленного утверждения. Своим двум наиболее развитым языкам Толкин сообщает и эту «естественную» черту. В глоссариях Толкина мы можем выделить слова, обозначающие как общие (lotë – цветок) так и более узкие, видовые понятия (niphredil, elanor – белые и золотые цветы, растущие только в лесах Лориэна).
К характеристикам языка так же относится интерпретируемость смыслового содержания, выраженного в знаковой системе. В. В. Налимов считает нужным даже подчеркнуть, что речь идет именно об интерпретируемости, ибо перевод он считает невозможным даже для жестких языков. Впрочем, до сих пор бытует и обратная точка зрения. Так, например. Г. В. Колшанский утверждал совместимость логических и языковых систем и возможность полной взаимопереводимости языков. (Колшанский 1990:17) В случае же с псевдоязыковыми конструкциями интерпретируемость может только предполагаться, однако это предположение, своего рода пресуппозиция, является обязательным условием для их использования.
Далее, языку, в первую очередь человеческому, присуща безэнтропийность. Сущность этого понятия по отношению к языку раскрывает в своей книге Н. И. Кобзев. Безэнтропийным является «…не само физико-химическое или морфологическое тело символа, а только его опознание сознанием или механизмом, которому придана функция этого сознания». (Кобзев 1971:37) Безэнтропийность восприятия символов освобождает сознание человека для деятельности более высокого уровня. В этом заключается коренное отличие психики человека от психики животных, для которых интенсивность информации физико-химического сигнала играет очень большую, часто решающую роль. Психика животных заполнена «восприятием и анализом звуков, цветов, запахов и оценкой их интенсивности и направленности». Безэнтропийность языка – это особенность отнюдь не сознания человека, а только знаковой системы, следовательно, знаковая система становится языком, когда знаки ее воспринимаются безэнтропийно.
На следующую особенность языка по-видимому первый обратил внимание Ш. Балли. Ее можно назвать размерностью или нелинейностью языка. Пожалуй, из всех характеристик эта наиболее относительна. Уместнее, пожалуй, было бы говорить наличии оппозиции линейности –нелинейности среди естественных языков. Под нелинейностью Балли понимал «распределение одного означаемого между несколькими означающими, которые имеют смысл только в их совокупности» (Балли 1955:161). Но существует целая группа естественных языков, которые, напротив, приближаются к идеалу линейности: «знаки в этих языках (венгерском, финском, турецком и других), подвижны и ясно отличаются друг от друга как по форме так и по значению, причем последнее имеет чисто грамматический характер» (Там же:117). Балли отмечает, что искусственные языки следуют зачастую именно «агглютинативной» модели. В качестве примера им приводится слово “senelirejojn” на языке эсперанто. Языки Толкина, грамматика которых во многом сходна с финской, также предоставляют подобные примеры. Слово-фраза “Yé! Utúvienyes!”, что означает “I have found it!”, разложима на следующие грамматически значимые элементы: utuvie-(-tuv- «находить» + -ie – флексия перфекта) + nye- («я», в качестве словоизменяющего элемента сообщает значение первого лица, единственного числа) + s («это»). То, что искусственные языки бывают скорее линейны, чем нелинейны – достаточно любопытное наблюдение, однако в самом явлении линейности нет ничего заведомо «искусственного».
1.3 Классификация искусственных языков
Изучение искусственных языков во многом затруднено хотя бы тем, что значительное их число так и остается достоянием самого изобретателя. Кроме того, незамедлительно возникает вопрос, следует ли рассматривать любое творение с такими «псевдолингвистическими», по определению Самарина, чертами как наличие лексикона и грамматической системы, как искусственный язык, по приведенным нами выше доводам – ничем не уступающий языку естественному. В данной работе мы предпримем попытку лишь составить приблизительное, обобщенное описание искусственного языка в противопоставлении языку естественному, суммировать общепризнанные и распространенные критерии, предъявленные к «настоящему и действенному» искусственному языку.
Бесспорно, первое, что приходит на ум – искусственный язык – есть единство лексикона и некого грамматического строя (примитивно – перечень законов употребления, организации и порождения этого лексикона), порожденное одним индивидуальным источником. Под индивидуальным источником мы понимаем человека-индивидуума или замкнутую группу людей-создателей этого языка. Отличие искусственного языка от естественного в том, что основной его корпус возникает сравнительно внезапно. То есть, разработка системы языка может занять многие годы (как это было в случае языков Дж. Р. Р. Толкина), но к моменту презентации языка «для других» он представляет собой вполне законченную систему, способную выполнить общепризнанную функцию – коммуникативную, и пригодную для передачи многих идей.
Другая, в высшей степени показательная черта, характерная для искусственных языков вообще и Толкина в том числе (но не для языков больных шизофренией, о которых уже написано немало исследований) – языковая система обладает функциональностью прежде, чем появляются носители языка. Как правило, сам изобретатель языка неспособен на нем разговаривать, так как скорость изобретения языковых моделей, лексиконов и грамматических законов намного превышает скорость их заучивания и усвоения.
В качестве характеризующих черт искусственного языка принимаются к рассмотрению:
1) цель, с которой он был создан;
2) размер языка;
3) оригинальность созданного языка.
Мотивы, которыми могут руководствоваться изобретатели языков (согласно Эндрю Ларджу) уже были перечислены нами выше. Тем не менее некоторые моменты требуют безусловного уточнения, а именно - пункт первый – инстинктивный интерес к языку. В эту категорию могут быть отнесены искусственные лингвистические образования с самой разнообразной мотивацией – языки детские, карнавальные (такие как утопическая латынь), откровенно пародийные (Льюиса Кэрролла), политические-группосоставляющие (секретные языки) и языки мистических практик (глоссы Хильдегарды). Что касается последних, языков с мистической мотивацией, то следует думать, они наиболее близки тому, что понимал Витгенштейн под приватными языками: система, способная быть понятой и используемой только самим изобретателем.
Общее свойство языков этой мотивационной группы - для того, чтобы быть искусственным языком, данному изобретению вовсе не следует быть утилитарным. Как раз напротив. Даже при рассмотрении такого очевидного мотива как сокрытие смысла, которым руководствуются авторы эзотеричных текстов, всевозможных кодов и тайных знаковых систем, мы не можем утверждать, что мотив этот – основополагающий. Серьезные исследователи этой проблемы поднимают голос в пользу иных, нерациональных, непрагматических движущих сил. А именно – желания играть, столь свойственного человеку (уместно вспомнить определение Хейзинга – «человек играющий»). Разными авторами неоднократно утверждалось, что искусственные языки сами по себе являются проявлением языковой игры, порождением особого игрового пространства, где игра протекает по собственным правилам ради себя самой, в особом семантико-ментальном направлении. Данное утверждение справедливо не только в отношении пародийных или юмористических языков. По мнению Дж. Шерцера игровые языки необязательно должны быть комичны, они служат для серьезных посланий (Sherzer 1974:19). Приведем также следующее высказывание Питера Фарба об искусственно созданных тайных языках: «Основной целью представляется языковая игра ради самой игры, скорее простое удовольствие, нежели стремление к засекреченности. Но какой бы мотив ни вел к порождению «замаскированной» речи, беглое пользование трансформированным языком позволяет говорящим продемонстрировать свою принадлежность к кругу избранных.» (Farb 1973:121).
То, что язык создается «ради самого себя» никоим образом не означает, что создание его – бесцельно. Напротив, создание искусственного языка почти всегда оправданно. Как правило – идеологически. Языки Толкина, помимо своего функционирования в произведении художественной литературы, содержат еще и заключенное в них «эстетическое послание» ( и этим оправдывается, по Якобсону, «сфокусированность», замкнутость искусственного языка на себе самом – “self-focusing nature of language”) (Jakobson 1958). Уильям Самарин, отказывая «псевдоязыкам» в когнитивной функции, отмечает, что они тем не менее оказывают сильное эмоциональное воздействие. Вот почему они так часто ассоциируются в нашем сознании с личной тайной, эзотерикой или религией. Там же, говоря о явлении глоссолалии, Самарин отмечает, что последняя не является «таким уж необычным явлением и выполняет несколько функций, как социальных, так и личных… Главным образом эти функции возможны оттого, что говорящие не осознают доступности глоссолалии любому другому… Многие люди используют псевдоязыки в особо счастливом расположении духа. Шагая вдоль по улице или за рулем автомобиля они могут найти выражение своим эмоциям в речи, которая на самом деле – бессмысленна.» (Samarin 1969:72).
Явление глоссолалии тесно граничит с другим явлением, имеющим самое непосредственное отношение к нашей основной теме – лингвопроектированию, а именно – с псевдоязыками больных шизофренией. Тому, что склонность к порождению языков весьма часто встречается среди больных шизофренией, есть немало свидетельств в научной литературе. При этом, под неофазиями (“Neophasien”) понимаются новообразованные языки с проработанной грамматикой и установленным вокабуляром. У Стухлика можно найти описание больного шизофренией, который сконструировал 16(!) новых языков с словарным составом в 10 000 слов. Такие искусственные языки создаются откровенно больными намеренно и систематизировано (Stuchlik 1964:216-233).
Хотя тем же автором и говорится, что подобные искусственные языки, называемые в литературе также неологиями (“Neologien’), могут быть дефинированы при помощи соответствующего кода, хотелось бы привести высказывание Лео Навратила о том, что «многие шизофренические словесные построения являются полностью игровым, не имеющими значимого содержания. Стремление к метаморфозам, как кажется, является наиглавнейшей предпосылкой к любому новообразованию. Значение является уже чем-то вторичным.» (Navratil 1966:144).
При этом следует отметить, то, что порожденная таким образом речь несет какую-то значимую нагрузку, по мнению говорящего больного является фактом само собой разумеющимся. У больных шизофренией отмечалась тенденция воспринимать свои «псевдоязыковые», искаженные высказывания как полноценные, логически и формально завершенные. Карл Зорниг утверждает, что подобная убежденность говорящего в доказательности и обоснованности того, что он произносит, является показательной для патологической коммуникации. Складывается ситуация обратная той, что сформулирована Льюисом Кэрроллом в его знаменитой книге: «Думай о словах, смысл придет сам.» Зорниг считает, что именно поэтому патологические высказывания противоположны поэтическим. Их объединяет потребность в «невысказанном», но разным является осознание этой нехватки. Автор подчеркивает, что наблюдение и разбор непроизвольного (то есть патологического) и произвольного (здесь – поэтического) ошибочного (или «псевдолингвистического») материала может кое-что добавить к рабочей теории не только грамматической системы языка, но и компетенции говорящего (Sornig 1995:41). Причем обнаруживается, что системность и предсказуемость являются не абсолютными, а градуировано сопряженными признаками коммуникативного репертуара.
Осмелимся предположить, что необходимой частью компетенции как говорящего, так и «понимающего» адресата сообщения является некая «установка на понимание». Мы проводим черту, отделяющую патологическое от поэтического, руководствуясь заданной пресуппозицией о том, что последнее, будучи произведено «здоровым» когнитивным аппаратом, безусловно представляет собой смысловую ценность. Трудно не заметить, что подобной пресуппозицией в свою очередь могут руководствоваться и больные шизофренией из предыдущего высказывания Зорнига.
Допустим, подобная точка зрения, что смысл автоматически «прилагается» к любому высказыванию, которое мы a priori признаем порождением человеческого языка, присуща не только шизофреническому типу мышления, а человеческому мышлению вообще. Классическая фраза, построенная в соответствии с правилами генеративной грамматики Ноама Хомского, “Colorless green ideas sleep furiously” – «Бесцветные зеленые идеи яростно спят» - бессмысленна, хотя и грамматически правильна. Ситуация в корне меняется, если предположить, что данное высказывание порождено человеком традиционно, то есть с учетом семантического наполнения. Тогда интенция прочесть данное послание как имеющее смысл, автоматически возникающая у того, кому сообщение адресовано, активизирует на семантическом уровне не только прочтение через денотативные значения, но и все возможные коннотации. В действие вступает модель вероятностного смыслообразования.
Согласно Налимову, прототипом ее является так называемая «Теорема Бейеса», по имени монаха и математика XVIII века. Основная идея данной теоремы заключается в формализации процесса принятия решения, моделировании процедуры, в которой используется как априорная информация, так и информация, полученная из опыта, ответ же выдается в вероятностных терминах, в виде апостериорной вероятности. Применительно к языку, на основе теоремы Бейеса Налимов строит следующий график:
Где γ – ось вероятности, а вдоль оси μ располагаются ранги смысловых значений, установленных по вероятности их появления. Налимов исходит из того, что в языке с каждым знаком вероятностным образом связано множество смысловых значений – своего рода априорная функция распределения значений знака. Так как смысл слова задается как его употреблением (по Витгенштейну), так и априорным значением, то такая априорная вероятность создает вход в систему восприятия читаемого текста, в данном случае в систему восприятия анализируемых нами «бесцветных зеленых идей…» Хомского. Так, первое противоречие между словами ‘colorless” и “green” снимается, по мере того, как мы перемещаемся по шкале в сторону меньшей вероятности к коннотации “green” – «незрелые», существующей в английском языке.
Как правило, наименее вероятные значения оказываются метафоричными по своей сути. Как бы то ни было, в итоге мы получим некоторое количество интерпретаций данного высказывания, схему смыслопорождения которого мы только что рассмотрели. И снова, согласно этой же схеме, одна из интерпретаций окажется наиболее вероятной и, скорее всего, будет признана конвенциональной. Таким образом, можно утверждать, что возможно достичь понимания даже «искусственного» текста, если априорно признать его «языковым», то есть значащим. В рамках такого подхода понять текст – значит суметь, «опираясь на предшествующий опыт, построить априорную функцию распределения смыслового содержания знака, который вначале у нас ни с чем не ассоциировался» (Налимов 1979:104). Процесс чтения при этом задается многими факторами - способом комбинирования читаемого знака с другими знаками фразы, общей эмоционально-интеллектуальной настроенностью «приемника» и так далее.
В пользу модели смыслопорождения, предложенной Налимовым, следует отметить, что в рамках такого «Бейесовского» подхода представляется возможным объяснить не только природу шутки, но и особенности порождения речи больными шизофрении, и даже связь шизофрении и гениальности. У шизофреников априорная функция имеет значительно более пологий характер. В отдельных случаях она может быть параллельна оси абсцисс, что несомненно ставит их в числе наиболее плодотворных создателей искусственных языков – «Когда я использую слово, …оно означает именно то, что я желаю - ни больше ни меньше.» (“When I use a word, (…) it means just what I choose it to mean – neither more nor less.”). С другой стороны – по этой же причине – У. Эко следующим образом объясняет успех каламбура или метафоры: «…сила каламбура (или любой удачной и творческой метафоры) заключается в том, что прежде никто не улавливал сходства [на которое она, метафора, указывает]) ( Eco 1979:73).
Своего рода градацию для «установки на понимание» задает Уильям Самарин в своей книге о формах и функциях «нонсенса». «На одном краю находится нормальный язык, на другом – восклицания и повторения простых слогов, например, в заклинаниях. …глоссолалия, вероятно, находится где-то в центре схемы, с бессмысленными слогами в духе «тра-ла-ла» в припевах песен ближе к левому краю (склоняясь к простому повторению) вместе с нонсенсом джазовой манеры пения в стиле «би-боп» или «скат». Правее помещаются личные языки и арго, обладающие псевдолингвистическими чертами (хотя последнее и не является обязательным). В конце концов, есть люди, производящие некоторые псевдолингвистические инновации… Безусловно, неологизмы также встречаются в речи больных шизофренией» (Samarin 1969:71). В других источниках, в частности у Навратила, криминальные жаргоны и тайные языки признаются параллельными в рамках нормального.
Проблема мотивации тесно граничит с таким понятием как оригинальность искусственного языка. Прежде всего следует отметить, что подлинно новые языки – редкость. Почти всегда в основании неофазии лежит материал уже существующих языков, или, во всяком случае, их существенные структурные элементы. Все это дает Самарину полное право утверждать, что сам по себе псевдоязык – паразитичен, «это видоизмененная форма речи» (Samarin 1969:74).
Таким образом, если исследователь ставит задачей анализ действительно искусственных языков, то есть в большей или меньшей степени отличающихся оригинальностью, из сферы рассмотрения сразу выпадают всевозможные жаргоны, арго, «слова-бумажники» и авторские окказионализмы. Такие языки – для отдельной замкнутой группы людей – не есть новые языки в полном смысле. Речь в них идет не об изменении системы, с новыми грамматикой и синтаксисом, а об использовании имеющейся лексики при использовании необычных деривационных возможностей. В таких языках-«кодах» самый первый и естественный шаг – подмена уже существующей лексемы чужеродной. Такое «сокрытие» слова очень поверхностно. Достаточно быть посвященным в основные принципы «кода», и новая лексема перестанет казаться чужой. Несомненно кодовым языком был «Анималик» - первый изобретенный Толкиным язык. Еще более простым приемом в сокрытии смысла является открытое смещение в связке дифференциальных семантических признаков лексемы. Это – неисчерпаемый источник разнообразных и разно функциональных сленгов, жаргонов, арго.
Излюбленным и наиболее употребительным приемом являются графологические манипуляции, которые привели к возникновению бесчисленных форм тайнописи, так как набор знаков и их способность варьироваться практически неограничен. Но в данной работе мы ограничимся рассмотрением лишь алфавитов и систем письменности созданных Толкином для своих «эльфийских» языков.
По наблюдению Зорнига, средством построения новых языков являются известные лингвистические манипуляции. В большинстве случаев в наибольшей степени преобразуется вокабуляр (если все изменения этим и ограничиваются, то в результате мы и получаем код), реже изобретается новая грамматика, почти никогда не изменяется синтаксис. Фонологические изменения, как правило, ограничены установившимися фоносемантическими привычками и артикуляционными барьерами (Sornig 1995:187-188). По словам Самарина, даже если фонология значительно реорганизована, интонация псевдо-языкового текста так похожа на интонацию языков, известных автору, что создается впечатление того, что последний «говорит на двух языках одновременно» (Samarin 1969:71-72). Происходит это потому, что требует реализации пресуппозиция, что язык – человеческий, иначе не срабатывает «установка на понимание».
Однако, хотя набор этих лингвистических модификаций стандартен и ограничен, применяться они могут с совершенно противоположным эффектом.
Так, Эсперанто, наиболее часто упоминаемый в качестве образца искусственного языка, был разработан Людовиком Лазарусом Заменгофом при содействии его жены, Клары Зильберник, с целью максимально возможного снятия трудностей при его дальнейшем изучении. Таким образом, все изменения на уровне грамматики были направлены на ее упрощение и повышение ее гибкости. Основу вокабуляра составили слова из индоевропейских, преимущественно романских языков (Halo - Hello, здравствуйте, grava - важный, barbaro - варварский и так далее). На этом основании Эсперанто едва ли можно назвать оригинальным языком. Грамматика этого языка – грамматика романского языка без исключений (и тем не менее, с годами и с ростом числа говорящих на Эсперанто некоторые исключения начали появляться, что лишний раз доказывает, что «рабочему» человеческому языку рациональность чужда). Трудности, связанные с освоением фонетики и латинского алфавита могут возникнуть лишь у студента-неевропейца. В целом же, в сравнении с языками Толкина, Эсперанто куда ближе к языкам-гибридам, таким как “pidgin” или “Lingua Franca”.
Волапюк, так же широко известный язык для интернационального общения, имеет гораздо больше оснований на то, чтобы считаться «искусственным», именно в силу своей «оригинальности». Несмотря на четко сформулированное назначение, этот язык в значительной степени – языковая игра ради себя самой, с одной стороны. С другой – продолжает линию поиска оптимальных способов выражения мыслительных категорий в речи. Так, его грамматическая система весьма сложна, особенно это касается форм глагола. В фоносистеме отсутствует согласный “r”, но автор языка – священник Иоанн Мартин Шлейер, взяв за основу германские и романские языки, сохранил сложные немецкие гласные ä, ö, ü. Немаловажная черта –Волапюк создан как утилитарное орудие общения, с подчеркнутым пренебрежением к эстетике языковой формы. Исследователи отмечают, что слова в нем неуклюжи по форме и грубы по звучанию, часто подвергались исправлениям и сокращениям, так что уже не возникало ассоциации с формами-родоначальницами из естественных языков. В последнем факте можно усмотреть тенденцию к отделению языка искусственного от естественного, желание обособить его как явление. Известно, что слоговый уровень представляет широкое поле для лингвистических манипуляций – редупликаций, подстановок, перестановок и сокращений.
Важной характеристикой искусственного языка также является его размер. В данном случае под размером языка следует понимать не размер вокабуляра, а максимальное количество понятий, которые данный язык может выразить: языки, не обладающие системами исчисления или соответствующими синтаксическими правилами, оказываются нерелевантными для многих идей. С этой точки зрения языки Толкина, хотя и не могут употребляться для практических целей, занимают весьма высокую из возможных ступень развития. Основная масса языков, созданных в пространстве художественного произведения, не выдерживают проверки именно этим критерием. В качестве таких языков, обладающий порой вокабуляром в несколько сотен слов и зачатками или отдельными замечаниями об их грамматике называются Саурианский язык Гарри Гаррисона в романе «К западу от Эдема» или «надсат» Энтони Берджеса в его скандально известном романе «Заводной апельсин». Журналы и альманахи посвященные стихотворному творчеству энтузиастов эльфийских языков доказывают, что языки Толкина превзошли описываемую стадию. Языки подобного уровня редко изобретаются отдельно, как правило, это связка языков, данных в развитии и сравнении – в литературе, посвященной искусственным языкам за ними закрепилось определение «смоделированных».
1.4 Выводы по главе 1
Подводя итог вышесказанному, хотелось бы подчеркнуть моменты, которые на наш взгляд, являются в данной главе наиболее существенными. Прежде всего, следует отметить почтенный возраст явления лингвопроектирования и тот факт, что несмотря на весьма противоречивые оценки, которые этот вид деятельности человека получал от философов, ученых лингвистов, психологов, все они сходятся на том, что корни этого явления следует искать в особенностях психологии и сознания человека и его способности к овладению языком. Отсюда следует вопрос о соотношении искусственного и естественного в псевдоязыках. Искусственные языки естественны на столько. Насколько естественной для человека является способность к их сочинению и потребность в нем. Тут уместно будет выделить 3 класса искусственных человеческих языков. Первый, к которому относятся языки международного общения и языки-гибриды, есть результат давления «внешних» факторов: потребности человека в коммуникации с одной стороны и необходимости преодоления языковых барьеров с другой. Эти языки обладают очевидной практической ценностью и созданы с целью выполнения функции обмена информацией.
Второй тип, а к нему относятся все философские проекты так называемых «совершенных» языков и языки Толкина, исходят из внутренней, присущей человеческому сознанию потребности в систематизации, категоризации воспринимаемой реальности. Для человеческого сознания характерно то, что познавая объект человек «воссоздает» его. Разрушить, чтобы создать заново – первичный и наивный метод познания. Это имеет в виду Ролан Барт, когда утверждает, что текст «пишется» читателем, и у нас нет доказательств того, что понимание текста принципиально отличается от понимания окружающей реальности, если мы представим последнюю как огромное семиотическое пространство. Цель создания таких «совершенных» языков заключается в приближении к рациональной самоценной организации добытой информации, к «истинным» именам предметов и явлений окружающего мира.
Третья группа языков – языки эмотивные, к ним относятся различные проявления нонсенса, идеоглоссии и глоссолалии. При их создании человеком движет желание деформировать внешнюю (при данном подходе первичную по отношению к смысловому наполнению) форму языка или поиск альтернативных вербальных форм, что выражает переполняющие индивида эмоции или, в отдельных случаях. Является следствием патологии.
«Искусственность» данных семиотических систем очевидна в их вторичности, так как они порождены индивидуальным, а не обще-человеческим сознанием путем деформации естественного языкового материала. Таким образом, создаются условия для обсуждения категории оригинальности – насколько сильно отличается новое порождение от исходного языкового материала. Путем сопоставления различных семиотических систем и используя критерии оценки, предложенные Налимовым, мы убедились, что языки Толкина обладают абсолютным большинством свойств, присущих «истинно» человеческим языкам: информативностью, вернее, иллюзией информативности, структурой в виде алфавита и грамматики, иерархической структурой, метаязыком (на уровне общих родовых и частных понятий), интерпретируемостью. Иными словами, Дж. Р. Р. Толкин достигает высокого уровня имитации естественного языка, вплоть до имитации естественных противоречий, создания ситуаций «вне правил», и передачи общего «характера» языка.
В итоге языки Толкина обозначаются нами термином – «смоделированные». Выбранный термин представляется нам удачным, однако не окончательным в условиях отсутствия единой классификации языка.
ГЛАВА 2. Сотворение миров средствами языка
2.1 Мифотворческая функция языка
Итак, как уже было сказано выше, лингвопроектирование в каком-либо своем проявлении является демонстрацией врожденной языковой способности человека в той же степени, как и овладение ребенком языком естественным. На некоторую взаимообратимость понятий язык искусственный – язык естественный указывалось достаточно давно. Так, на заре эпохи Возрождения Данте определял латынь, язык, на котором в Средние века «по трафарету» осуществлялось мышление, как искусственный. С другой стороны, во времена создания универсальной грамматики Пор-Рояля, похоже, не возникало сомнения в искусственном происхождении «природного» французского языка, во всяком случае его словарного запаса – последний создавался буквально на глазах (литературному французскому языку едва ли миновала сотня лет). В целом, именно это наблюдение и способствовало потери языком статуса неприкосновенности, обусловило попытки усовершенствования языка существующего, а также узаконило всевозможные языковые эксперименты. Впрочем, все языковые эксперименты были по-европейски грамматичны. Ибо в отличие от словарного запаса грамматике приписывалось божественное происхождение.
Данная точка зрения на естественный язык как на «искусственный» по своей природе, как на изобретение человека, прослеживается и в теориях об усвоении языка детьми. Такие видные лингвистические умы как Вильгельм фон Гумбольдт и Афанасий Потебня рассматривали обучение человеческому языку как творческий процесс, развивающийся на базе врожденной способности к овладению языком, которая предполагает наличие определенных параметров, соответствие которым позволяет выделить ее из других видов когнитивных способностей человека. Важнейшими параметрами, по Гумбольдту, являются «общие законы языка», которые «в своем первоначальном виде едины для всех людей», так как формируются в соответствии с требованиями, предъявляемыми языку мышлением. Именно стремление к соответствию «внутренней организации мышления» задает определенное строение языка и функции грамматических форм (семантический компонент языка, по-видимому, в данной концепции этими базовыми законами не объясняется; Н. Хомский в ряде своих работ неоднократно высказывал сомнение в том, что возможно обучение человека «смыслу» слов). Так, в частности, протекает процесс усвоения языка в представлении Гумбольдта: «языку, по сути дела, нельзя обучить, мы можем только подать ему нить, ухватившись за которую он будет развиваться самостоятельно. …усвоение языка детьми – не ознакомление со словами, не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение их, а рост языковой способности с годами и упражнениями» (Гумбольдт 1984:66).
Подобную позицию в оценке данного явления занимает и Ноам Хомский, недвусмысленно указывая на то, что языку не обучаются, а усваивают его путем простого вступления в контакт с данными. Здесь на наш взгляд требуется некоторое уточнение. Ни в коем случае не принижается роль социального фактора – фактора общения с себе подобными (стоит ли напоминать о примерах того, как дети, лишенные человеческого общения в возрасте наивысшей активности языковой способности, уже были неспособны научиться человеческому языку в дальнейшем). Однако, этим фактам можно дать и несколько уточненную интерпретацию. Согласно представлениям, принятым в лингвистике к настоящему времени, человеческий фактор вполне может искупить изоляцию от естественного языка. В таком случае языковая способность реализуется уже непосредственно в лингвопроектировании, что и представляет для нас наибольший интерес. Подобное предположение разделял и Александр Афанасьевич Потебня своей книге «Миф и язык»: «Дети выучиваются языку взрослых только потому, что при других обстоятельствах могли бы создать свой» (Потебня 1989:262). Дети, вообще, находятся в числе общепризнанных лидеров лингвопроектирования. Детскому словотворчеству и детским «секретным» языкам посвящено немало исследований. Следует отметить, что первыми опытами по изобретению таких языков для «личного» пользования для самого Дж. Р. Р. Толкина стали языки-коды «Анималик» (“Animalic”) и «Невбош» (“Nevbosh” – «Новая чепуха»), изобретенные им в детстве совместно с его двоюродными сестрами. Интересно отметить, что цели, которыми руководствуются дети в своих лингвистических экспериментах, практически те же, что и у взрослых изобретателей. Об этом говорит Отто Есперсен в своем труде о происхождении и развитии языка: «Дети, как мы наблюдаем, сперва пользуются игровым языком ради его самого, …но, становясь старше, они могут заметить, что такой язык имеет свое преимущество – он непонятен взрослым, и так дети могут развить «секретный язык»» (Jespersen 1922:149).
Следующим этапом в анализе феномена лингвопроектирования представляется исследование связи между языком (как естественным, так и искусственным) с мифотворчеством. Пожалуй, эта проблема является центральной для понимания сущности искусственных языков Толкина, того, как создавались контексты, в которых несуществующие языки начинали значить. Сам автор неоднократно подчеркивал, что языкотворчество само по себе непременно предполагает создание некой мифологии, или, как он говорил, игру в «со-творение» вторичного мира. Однако, Толкин не давал объективной и исчерпывающей картины связей и зависимостей между языковой и мифотворческой деятельностью. Тема эта, впрочем, была подробно разработана рядом ученых.
Непосредственная связь языка и мифотворчества констатируется Карлом Бюлером в его эволюционной теории языка. Бюлер выделяет три стадии развития языка. На каждой из этих стадий язык имеет определенную задачу, определенную биологическую функцию. Низшая стадия – это та, на которой единственной биологической функцией языка является экспрессивная функция – внешнее выражение внутреннего состояния организма, возможно с помощью определенных звуков или жестов. Вероятно, экспрессивная функция оставалась единственной функцией сравнительно недолгое время. Выражение внутреннего состояния, то есть самовыражение, может вызвать в воспринимающем реакцию, а затем повторяющееся самовыражение уже запускает в воспринимающем и отвечающем типичную, ранее сформировавшуюся реакцию. Иными словами, из акта выражения внутреннего состояния рождается сигнал как знак. Становится возможной коммуникация. Но коммуникация подобного уровня присуща всем живым организмам. Человеческий язык отличает специфическая, только ему свойственная функция - Бюлер определяет ее как дескриптивную функцию языка. Последняя свойственна третьему эволюционному уровню языка и вносит нечто революционно новое: человеческий язык может описывать положение дел или ситуацию. Такое описание может быть описанием положения дел в настоящее время, то есть в тот момент, когда это положение дел описывается, например «вот едут партизаны», или описанием положения дел, не имеющего никакого отношения к настоящему времени, например «вчера шел снег», или наконец, что в данном контексте самое важное, описанием положения дел, которое, возможно, никогда не имело места и не будет иметь места, например «за этой горой есть другая гора – из чистого золота».
Итак, ни выразительность, ни знаковый характер – способность языковых выражений служить сигналами, вызывающими реакцию – не являются специфическими для человеческого языка. Не специфично для него и то, что он служит для коммуникации некоторому сообществу организмов. Следует также признать, что язык танцев у пчел во многом похож на дескриптивное употребление языка человеком. Своим танцем пчелы могут передавать информацию о направлении и расстоянии от улья до того места, где находится пища, и о характере этой пищи. Вместе с тем есть одна в высшей степени важная отличительная черта человеческой дескриптивной информации. В то время как дескриптивная информация, передаваемая пчелой, составляет часть сигнала, адресованного остальным пчелам и ее основная функция – побудить остальных пчел к действию, полезному здесь и сейчас, передаваемая информация тесно связана с текущей биологической ситуацией. В противоположность этому информация, передаваемая человеческим языком, может и не быть полезной именно в данный момент. Она может вообще не быть полезной или стать полезной лишь через много лет и совсем в другой ситуации. Дескриптивности человеческого языка присущ элемент игры, который становится очевиден в одном из древнейших способов использования языка: рассказывании историй и изобретении религиозных мифов. Карл Бюлер, а следом за ним и Томас Кун, полагали, что основной фонетический аппарат человеческого языка возникает не из замкнутой системы тревожных криков или боевых кличей и тому подобных сигналов (которые должны быть жесткими и могут закрепляться генетически), а из игровой болтовни матерей с младенцами или из общения в детских стайках, и что дескриптивная функция человеческого языка – его использование для описания положения дел в окружающей среде – может возникнуть из игр, в которых дети изображают кого-то – так называемых «игр в представления» (отсюда следует, что изначально языковая деятельность сопровождалась моделированием какого-то «вторичного» условного мира). Элементом игры могло быть и наделение предметов или участников игры именами, возможно имевшими цель быть описательными.
Разыгрывание ролей могло создать потребность в чем-то вроде описательного или объяснительного комментария. Таким путем может развиться потребность в рассказывании историй, из чего, в свою очередь, мог развиться объяснительный рассказ-миф.
К сожалению, данное умозаключение ни в коем случае не может считаться проверяемым. Однако, оно принимает во внимание такие особенности человеческого языка как его избыточность, дифференциацию, возрастающую степень свободы употребления языковых средств, а прежде всего – разделение слов, происходящее у нас в сознании, на те, что обозначают объекты мыслей, и те, что обозначают форму и образ мысли. Иначе говоря – предмет суждения и собственно суждение об этом предмете. Последнее может быть выражено глаголом-связкой и атрибутом. С такой точки зрения атрибут покажется нам равноценным предикату (сродни ситуации, рассматриваемой Жилем Делезом – что есть утверждение «дерево зеленое», как не выражение сущности слова-события «зеленеть») (Делез 1995:III:37). Этот ярко выраженный атрибутивный характер языка – отличительный признак языка мифотворчества. Это - язык описывающий, язык открытый, способный к почти бесконечному развитию, стимулирующий воображение и ведущий к волшебным сказкам, мифам, к объяснительным теориям и в конечном счете - к «культуре».
Дж. Р. Р. Толкину принадлежит на редкость удачное описание этого впечатляющего потенциала, заложенного в схеме, хорошо известной еще в эпоху Возрождения: субъект плюс глагол-связка «быть» плюс атрибут. Первичный акт восприятия – видение зеленой травы и осознание того, что «трава является зеленой, вместе с тем являясь травой» был также и первичным актом воображения. Во всяком случае, сознание, вооруженное атрибутами, было готово совершить этот акт, было готово к любой подстановке: «сознание, мыслящее понятиями легкий, тяжелый, серый, желтый, неподвижный, быстрый, породило магию, которая позволила бы легко летать тяжелым предметам, превратила бы серый свинец в желтое золото, неподвижный камень в струящуюся воду…, и вложила бы горячее пламя в нутро холодного червя. В так называемых «фантазиях» создается новая форма, начинается Сказка (Волшебство), Человек становится со-творцом.» (“the mind that thought of light, heavy, gray, yellow, still, swift, also conceived of magic that would make heavy things light and able to fly, turn gray lead into yellow gold, and the still rock into a swift water…, and put hot fire into the belly of the cold worm. But in such “fantasy” as it is called, a new form is made; Faërie begins, Man becomes a sub-creator.”) (Tolkien 1965:50).
Собственно говоря, по утверждению самого Дж. Р. Р. Толкина, его собственная мифология началась с одного-единственного слова, встреченного им в собрании англосаксонских религиозных стихов. Две строки из текста «Христос» Кюневульфа, содержащие это слово, запали в душу молодого филолога:
Eala Earendel engla beorhtast
Ofer middangeard monnum sended.
«Привет тебе, Эарендель, светлейший из ангелов, / Над Средиземьем людям посланный». В англосаксонском словаре «Earendel» переводится как «сияющий свет, луч», но здесь это слово, очевидно, имело особое, метафорическое, значение. То, что мы признаем за текстом этическую (стихотворение имеет религиозный характер) и эстетическую (выбор лексики определен отчасти законами аллитерационного стихосложения) ценность, позволяет нам приписать слову «Earendel» ту эстетическую функцию, о которой говорил Р. Якобсон, а именно, то, что слово это, семантически сфокусированное на самом себе, может скрывать в себе нечто большее, чем простая семантическая актуализация его значения в данном контексте. Первоначально Толкин интерпретировал это слово, в рамках общего замысла произведения Кюневульфа, как аллюзию на Иоанна Крестителя, но полагал, что этимологически «Earendil» могло быть англосаксонским названием звезды, предвещающей восход, то есть Венеры. «Я ощутил странный трепет, - писал он много лет спустя, - будто что-то шевельнулось во мне, пробуждаясь от сна. За этими словами стояло нечто далекое, удивительное и прекрасное, и нужно было только уловить это нечто, куда более древнее, чем древние англосаксы.» (Карпентер 2002:105-106).
После ряда семантических преобразований слова «Эарендель» (Толкин произвольно приписал ему значение «мореход», «странник по морю») этим «другим», древним, оказалась история, ключевая во всей мифологии Толкина. Возможно, чутье лингвиста в тот раз не обмануло Толкина, позволив за единственным архаичным словом почувствовать целый пласт культуры, без остатка растворившийся в англосаксонском христианстве.
Описываемая выше ситуация выглядит совершенно естественно в работе А. А. Потебни «Слово и миф»: «…всякое слово с живым представлением, рассматриваемое вместе со своим значением (одним), есть эмбриональная форма поэзии» (Потебня 1989:265). В данной работе он также приводит слова Афанасьева о том, что «вероятно, что простейшие формы мифа могут совпадать со словом, а миф как целое сказание может предполагать миф как слово» (Потебня 1989:264). Подобое утверждение не оспаривалось, однако и не всегда получало положительную оценку. Макс Мюллер в своих работах и эссе, посвященных природе мифа, неизменно подвергал подобную мифологизацию критике, как «самозабвение» языка.
В свою очередь, мифология оказывает гораздо большее воздействие на развитие языка, нежели это может показаться на первый взгляд. В свое время профессор Дж. Р. Р. Толкин позволил себе полушутя полусерьезно перефразировать знаменитое утверждение Макса Мюллера о том, что «мифология есть болезнь языка»: «будет ближе к истине говорить о том , что языки, в особенности современные европейские языки являются болезнью мифологии» (Tolkien 1983:148). Подтверждение лингвистической догадке Толкина, правда, не в отношении европейских языков, пришло с несколько неожиданной стороны – из работ современных лингвистов-когнитивистов. Весьма известна книга Дж. Лакоффа, озаглавленная им «Женщины, огонь и опасные вещи», в частности та ее часть, где Дж. Лакофф проводит анализ классификации реалий окружающей действительности, представленной в традиционном варианте дьирбала (Dyirbal) – языка аборигенов Австралии (данные, положенные в основание этого анализа, были получены Диксоном в результате полевой работы с носителями этого языка в 1963 г.) Классификация встроена в язык и выражается в том, что говорящему необходимо выбирать какую-либо форму одного из следующих четырех слов: bayi, balan, balam, bala. Данные классификаторы соответствуют четырем классам слов, вмещающим все реалии окружающего мира. В большинстве случаев классификация осуществляется в соответствии с базовой продуктивной и относительно простой схемой. Предложенная Диксоном базовая схема выглядит следующим образом:
(I) bayi - (человеческие) особи мужского пола; животные
(II) balan – (человеческие) особи женского пола; вода; огонь; битва
(III) balam – вегетарианская пища
(IV) bala – все существительные, не вошедшие в три первых класса.
Однако, в отношении некоторых слов в действие вступают особые принципы классификации, и главная заслуга Диксона именно в раскрытии этих более глубинных принципов. Самое поразительное открытие Диксона, позволяющее интерпретировать случаи наиболее явных отклонений от основной схемы классификации – это открытие принципа, названного Лакоффом «принципом мифа и поверья». Звучит это правило следующим образом: «если какое-либо существительное обладает характеристикой X (по которой оно может быть отнесено к определенному классу), но вместе с тем на основе поверья или мифа оно обладает характеристикой Y, то, как правило, оно принадлежит классу, в который включаются существительные с характеристикой Y, а не X.»
В подтверждение этой гипотезы Лакофф приводит ряд примеров. Так, птицы, будучи живыми существами, не относятся к классу I наряду с прочей живностью. Объяснение тому – поверье, бытующее у народа Дьирбал, что птицы – это души умерших женщин, и поэтому птицы принадлежат классу II. Названия некоторых птиц представляют исключения из этого правила. Три вида трясогузок в мифах отождествляются с мужчинами и поэтому так же, как мужчины, включаются в класс I. Существует миф, в котором пестрый дронго (птица из отряда воробьиных) похищает огонь из когтей радуги-змеи, поэтому пестрый дронго принадлежит классу II так же, как огонь. Диксон утверждает, что встречается целый ряд подобных примеров. Так в мифах сверчки отождествляются со старухами и поэтому включаются в класс II. По мифологическим представлениям, луна и солнце – муж и жена; соответственно луна относится к классу I, как и другие мужья, а солнце – к классу II, как и другие жены (Lacoff 1987:92-102).
Хотя перечисленные выше детали свойственны только языку дьирбал, общие принципы, лежащие в основе такой классификации, по мнению Дж. Лакоффа постоянно обнаруживаются в различных системах классификации. К их числу относятся и так называемые «Идеальные модели» - идеальные модели мира, в том числе мифы и поверья, которые задают связи в категориальных цепочках.
2.2 Роль искусственных языков в создании «эзотеричных» текстов
Значительный исследователь творчества Толкина Пол Кохер утверждает, что фундаментальным для созданного писателем метода письма является своего рода установка, заданная еще в прологе: автор не является автором в традиционном понимании, то есть изобретателем сюжета, а медиумом, современным нам ученым, чья задача – компоновка, редакция, и конце концов, перевод хроник некоего мира, представленного нам как Среднеземье (Kocher 1972:78). В письмах к издателям Толкин поясняет свою точку зрения на созданную в итоге книгу: «Основа всему – изобретение языков. Истории создавались как мир, в котором они могли бы существовать… Мне следовало бы писать их «по-эльфийски»» (Tolkien 1981:138). Итак, в случае Толкина, автор пишет не только текст, но и интертекст к нему. Очарование мира, создаваемого в итоге, кроется в двойной игре, которую автор-творец ведет с читателем-исследователем. Впрочем, как уже было сказано ранее, автор и сам с готовностью становится на место исследователя. Познать мифологический мир – значит, познать язык. Применительно к своему языкотворчеству Толкин никогда не употреблял слова «сочинить» или «придумать», только «разузнать». Познать сущность того или иного языкового явления – значит познать суть той части мира, которая им обозначена, ведь в мифологическом мире Толкина имена априори даются «по-сущности», это мир волшебной сказки, мир магии, знание имени здесь дает власть над вещью – проблемы, поднятые в «Кратиле» Платона, в этом мире немыслимы. Но если автор желает донести до читателя сказания этого мира, ему приходится жертвовать достигнутой гармонией. Читаемый нами текст Толкина можно представить следующим образом:
план выражения /английский язык
не равен
плану содержания /он же - план выражения (эльфийский язык)
который, будучи «совершенным», равен
плану содержания (миру мифа)
Мир Толкина – мир не предикатов, а субъектов и атрибутов. Его произведения насыщены словами из его собственных языков. Предикативные связи между ними выражены английскими глаголами. По этим следам читатель и переходит от одного непонятного ему слову к другому, от одной загадки к другой. Возможно в этом и заключается секрет создания совершенно особой «Толкиновской» атмосферы тем большей недосказанности, чем подробнее авторские пояснения, даваемые как по ходу повествования, так и в специальных приложениях. Эта особенность неоднократно отмечалась вдумчивыми литературными критиками (например, Элизабет Кирк) и не имеет ничего общего со спецификой жанра «фэнтэзи». Недосказанность, обладающая способностью растягиваться, умножаться, смысл, становящийся все расплывчатее, как после исчерпывающих объяснений Шалтая-Болтая – это столкновение с призрачной преградой и служит источником наслаждения при чтении произведений Толкина. В этом и цель двойной игры с читателем в «перевод с эльфийского». Искусственные языки стали для автора инструментом сохранения тайны, удаляющейся по мере того, как читатель пытается к ней пробиться (подобно неуловимой вещице из лавки Овцы из другого микрокосма загадок – Зазеркалья). Каждое такое слово в отдельности – удар по невидимым клавишам сознания, вызов, приглашение отправиться на поиски несуществующего денотата. На уровне текста эта тайна затрудняет чтение и провоцирует непонимание, которое, в свою очередь, непременное условие возможного понимания – одно возможно лишь в сопоставлении с другим. Непонимание и является основным стимулом к чтению текста. Искусственные языки выступают в не совсем обычной для языка функции, о которой уже упоминалось выше – функции сокрытия смысла*.
Впрочем, несправедливостью будет сказать, что данная функция языка, и прежде всего языка художественного текста, обойдена вниманием исследователей второй половины XX века. Как пишет в своей работе А. А. Богатырев, в последнее время в филологических науках обозначилась интенсивная разработка таких предметов научного исследования как «типология имплицитных смыслов художественного текста», «двусмысленность и многозначность в художественном тексте». К ряду подобных принадлежит и предмет, обозначенный А. А. Богатыревым как «эзотеричное начало в тексте». Термин «эзотеричное» (от древнегреческого esoterikos – внутренний, тайный, скрытый, предназначенный исключительно для посвященных) здесь противопоставляется экзотеричному, то есть внешнему, не представляющему тайны. Иными словами, экзотеричная часть текста – та, понимание которой достижимо на уровне семантики и когниции. А. А. Богатырев уточняет, что эзотеричное (или неявно данное) не следует принимать за эзотерическое (недоступное познанию). Для А. А. Богатырева таким эзотеричным началом в художественном тексте является прежде всего художественная идея, во-первых, «как идея, не равная никакому понятию», во-вторых, «по способу бытия в тексте» (Богатырев 1998:61-62). В данной трактовке идее присваивается статус тайны. Тайна эта, в свою очередь, по определению автора, не равна загадке или лабиринту, так как «идея не лежит в конце тоннеля в виде готового клада. Одновременно и «ложные» ходы, прямо соотносящиеся с художественной программой текстопостроения, не могут оцениваться как пустые или лишенные смысловой нагрузки» (Богатырев 1998:62). А. А. Богатырев отмечает, что многие исследователи имплицитного в художественном текстопостроении рассматривают причинность в качестве стержневого принципа, лежащего в основании сюжетосложения и обеспечивающего связность всего художественного повествования. При этом автор работы и сам, похоже, занимает вышеизложенную точку зрения, говоря, что восстановление читателем импликативных связей полагается источником усиления эстетического воздействия текста. К эстетически значимым приемам авторского текстопостроения, таким образом, относятся эллипсис, умолчания, намеренный смысловой пропуск, лакуна (под лакуной, видимо, может подразумеваться элемент текста, не поддающийся или плохо поддающийся декодированию на уровне общепринятой семантики и когниции и, таким образом, препятствующий интерпретации всего текста в целом, или, провоцирующий бесконечное множество интерпретаций, или, как в случае с текстами Толкина, создающий эффект «сюжета» в «сюжете». В работах французских семиотиков в роли таких лакун часто рассматриваются так называемые «эзотеричные слова». В тексте эти слова можно сравнить с запертыми дверцами в мир соответствующего интертекста, соответствующего, а не известного нам, а может быть и вообще еще не написанного).
Способность «эзотеричного» текста замыкаться на себе самом А. А. Богатыревым при исследовании неявных смыслообразований не рассматривается. Как и не уделяется особого внимания внешнему оформлению «эзотеричного послания». Между тем, Р. Якобсон, говоря об использовании языка в эстетических целях, отмечает, что для посланий подобного рода характерны двусмысленность (ambiguity) и их «направленность» на самих себе (self-focusing character). Двусмысленность заявлена как творческое начало по отношению к известным возможностям используемого кода. По мнению Умберто Эко, для эстетически-наполненного послания недостаточно быть двусмысленным на уровне содержания. «Для построения эстетического сообщения должны быть произведены поправки в форме выражения, так как наблюдается своего рода взаимосвязь между изменениями в содержании и изменениями в форме выражения. В этом смысле эстетическое послание и замыкается на самом себе» (Eco 1984:90). Данное высказывание У. Эко будет актуальным и в дальнейшем, при рассмотрении того, как изменяя форму слов из реально существующих (или, зачастую, существовавших) языков, придавая им трудный для дешифровки облик, Дж. Р. Р. Толкин сообщал им столь же трансформированное значение, прежде чем вплести их в ткань повествования, предварительно нарастив на них мифологическую оболочку – непременные атрибут слов, «направленных на самих себя», чье значение как «слов в себе» всегда шире и глубже их конкретной реализации.
________________________________________
* Впрочем, в несколько иной форме подобный прием можно обнаружить и у других авторов. Похожего эффекта добился Энтони Берджес в своем «Заводном апельсине», введя огромный пласт русской лексики в прямую речь главного героя. Невозможность для среднестатистического читателя полного понимания речи – только отражение на уровне языка проблемы разгадки природы насилия в душе юного героя произведения в частности и в человеке как биологическом виде вообще.
2.3 Языковая конституция «Среднеземья»
Выражаясь более конкретным языком, на материале творчества Дж. Р. Р. Толкина-романиста, то, что стоит за «эзотеричными» именами, и есть «Среднеземье» (само слово “Middlearth” является адаптацией древнеанглийского “Middengeard”, в искусственных языка Толкина этому английскому слову соответствуют синдаринское “Ennor” и квэнийское “Endore” или близкое по значению “Arda” – «мир сущий»). Следует отметить, что критика произведения Толкина как правило всегда направлена именно на стилистические аспекты повествования. Дело в том, что помимо внедренных в структуру романа псевдоязыковых элементов и активного употребления архаичных английских форм в речи персонажей, язык автора отличается предельной ясностью и простотой, и даже как будто нарочитым отказом от стилистического богатства, которое со времен модернизма считается непременным показателем авторского мастерства. В литературной критике «Властелина Колец» можно встретить многочисленные упреки по поводу «примитивизма» стиля, его нестройности (постепенно общий тон повествования меняется, становится громоздким, стилизованным «под старину», изобилующим архаизмами, что резко контрастирует с первыми главами романа), а также Дж. Р. Р. Толкина обвиняли в некоторой претенциозности, с которой он насыщает произведение, написанное «столь примитивно», неудобоваримыми фрагментами «на эльфийском». Последнее обвинение может быть отнесено к любому произведению литературы, которое содержит в себе заведомо возведенные барьеры на пути к пониманию (здесь, поскольку мы имеем дело с псевдоязыковыми образованиями, уместнее было бы называть такие фрагменты «черными дырами»). Относительно известного «примитивизма» языка Толкина, по крайней мере в первых главах романа, Элизабет Кирк предостерегает не смешивать понятия «примитивизм» и «примитивность» (Kirk 1977:290). Подчеркнутая простота изложения, скупость в выборе языковых средств и выбор жанра сказки свидетельствуют о стремлении Толкина обратить своего «идеального читателя» к классическому семантическому треугольнику Огдена-Ричардса, в противовес теории о том, что у слова есть лишь одно значение – контекстное. Ценность литературы, по мнению Толкина, заключается в отсутствии визуализации и конкретизации, что позволяет обнаружить необъятный потенциал простых слов, каждого слова в повествовании как семиотического знака с невероятно большим числом означаемых, поскольку «Если говорится о хлебе, вине или камне, то эти слова отсылают к идеям этих вещей, а не им самим. Тем не менее, каждый слушатель при этих словах создаст в своем воображении свое, индивидуальное их предметное воплощение» (Tolkien 1974:87). В визуальных же видах искусства, продолжает Толкин, волшебство пропадает – зритель увидит лишь конкретный кусок хлеба, предположительно уступающий хлебу как идее.
Смена общего звучания повествования в романе объясняется тем, что на определенном этапе оно утрачивает самостоятельность и становится одновременно мифологическим интертекстом, и с этого момента приобретает способность к бесконечному расширению, к естественному принятию в себя новых сюжетных линий. Внешне эта смена плана характеризуется сообщением повествованию эпического характера, повествовательной разветвленной тактики “interlacement”, характерной для европейской средневековой литературы, использованием архаичных форм и конструкций (Helms 1974:93).
В речевой конституции обитателей Среднеземья внимания заслуживают следующие моменты. Согласно замыслу автора, общение между разнообразными племенами, населяющими его вторичный мир, осуществляется на общем языке – Вестроне (“Westron”), аналоге Эсперанто (подлинно искусственный язык, созданный обитателями вымышленного мира, говорящими на искусственных языках, созданных Толкином – одна из ситуаций в произведении, которая точно демонстрирует то, что французские пост-структуралисты, в частности Ж. Женетт, называют эффектом «головокружения»). В романе этому языку соответствует английский. Древнеанглийский выбран Толкиным для репрезентации на письме речи жителей Рохана, отличающейся на общем фоне некоторой архаичностью. Следует отметить, что «силы Зла» в романе также сообщаются на искусственном интернациональном языке – “Black Speech”. Прочие же обитатели Среднеземья, в свою речь на общем языке вплетают слова и даже целые высказывания на придуманных Толкином языках: квэнийском и синдарине (эльфы) и секретном гномьем языке (соответственно, гномы).
Заметную роль в речевой характеристике персонажей играет стилистический прием, весьма близкий к кеннингам, широко использовавшимся в тевтонской поэзии. Наиболее известные списки кеннингов – те, что приводит в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусон. Кеннинг – подмена истинного имени мотивированным прозвищем или титулом, носящим более пространный, дескриптивный характер. В некотором роде кеннинги выполняли в средневековой литературе двойную роль метафоры и эвфуизма. Именно с германскими кеннингами можно отождествить перечни имен, принадлежащих, как правило разным языкам, для почти каждого из живых существ, каждого географического объекта или каждой вещи. Собственно, на выборе имени для наименования того или иного объекта, можно основать классификацию всех обитателей «Среднеземья». Пример тому – ряд имен одного из главных героев романа, мага, имя которому в речи хоббитов – “Gandalf”, что соответствует исландскому “Gaandalf” – «Эльф-колдун», в речи эльфов – “Mithrandir”, в речи гномов – “Tarkun”, в речи народов южных земель – “Incanus”. Следует отметить, что приведенные выше «кеннинги» никоим образом не являются простым переводом одного и того же имени на разные языки. В каждом из наименований особо выделяется какое-либо одно свойство, характеризующее данного персонажа. Кроме того, способ наименования также свидетельствует об отношении к нему говорящих (называющих). Так, имена “Tarkun” – «старый человек, бородач» - слово, изобретенное Толкином, и “Incanus” – по сведениям, предоставленным Рут Ноэл, латинское слово «сероватый», являются нейтральными, лишенными коннотаций (не означающими ничего, кроме возраста в первом случае и цвета одежд во втором). Имя же “Mithrandir”- «серый странник», составленное из изобретенных Толкином основ, взятых из «Синдарина», обладает ярко выраженной положительной оценочностью, так как среди множества слов, содержащих элемент “mith” нет ни одного с отрицательной коннотацией. Напротив, используясь для обозначения серого цвета, “mith” ассоциируется с серебром, благородным металлом, и коннотативно обозначает принадлежность к знати, высокому роду и вместе с тем, к силам добра (в совершенных эльфийских языках отсутствуют многие семантические двусмысленности и противоречия, свойственные языкам естественным и очевидные в следующем примере: «благородный человек – совсем необязательно человек благородного происхождения», вместе с тем, Дж. Р. Р. Толкин сохраняет метафорический перенос значения: благородный металл может использоваться как знак добродетели). В качестве же истинного имени этого персонажа, более точно отражающего его подлинную сущность, приводится слово “Olorin”. Тот же автор, Р. Ноэл, проводит параллели со словом “Alrun” из древневерхненемецкого языка, которое являлось имением некого демона в германской мифологии. Однако, более подробно об этимологических изысканиях, проведенных Р. Ноэл будет подробно сказано ниже.
Следующим нашим шагом, после анализа речевой конституции обитателей «Среднеземья», будет анализ языковой конституции данного вторичного мира в целом, который представляется возможным провести на основе анализа системы имен собственных в произведениях Дж. Р. Р. Толкина. Собственно, можно утверждать, что языковая картина мира, представленная автором в его мифологии, накладывается на каркас имен собственных. Именно в корпусе имен собственных нам представлена основная часть псевдоязыкового материала. Факт этот сам по себе естественен и предсказуем. В естественных языках так же ономастикон языка и речи намного богаче его лексикона: если первый исчисляется сотнями миллионов единиц, то второй – только сотнями тысяч (Фонякова 1990:19).
Связь ономастикона и того, что в лингвистической литературе обычно понимается под «языковой картиной мира», исследовалась многими учеными, и в том числе отечественными. А. В. Суперанская в своих работах, посвященных имени собственному, (например в «Общей теории имени собственного») утверждает, что присвоение объекту имени собственного предполагает его, объекта, категоризацию. В мифах, религиях, эпических произведениях и сказках отражаются представления людей об устройстве мира. У народов, обладающих дихотомической классификацией явлений, которая присуща европейскому сознанию, наблюдаются типологические параллельные модели мира, основанные на:
1) выявлении факторов, положительных и отрицательных по отношению к коллективу и человеку;
2) анализе пространственных отношений;
3) привлечении таких субстанций как время, цвет, стихия;
4) определении социальных отношений.
Кроме такого категориального деления, имена собственные Толкина могут быть также описаны согласно традиционной ономастической классификации, которая подразумевает деление всей ономастической системы на антропонимы (Amarië, Ecthelion, Fëanor, Finduilas, Finrod, Galadriel, Lúthien, Maëglin, Morwen, Niënor); зоонимы (Ancalagon, Asfaloth, Carcharoth, Draugluin, Glaurung, Gwaihir, Húan, Llandroval, Thorondor, Thuringwethil); фитонимы, преимущественно собственные имена деревьев (Belthil, Glingal, Hirilorn, Laurelin, Nimloth, Thelperion); топонимы, которые в свою очередь, подразделяются на оронимы (Amon Gwareth, Ezellohar, Helkaraksë, Taniquetil); гидронимы (Anduin, Brilthor, Celebrand, Cuiviénen, Gelion, Helevorn, Ivrin, Nurnen, Sirion, Taiglin); ойконимы (Anfauglith, Beleriand, Nan Elmoth, Alqualondë, Belegost, Gondolin, Menegroth, Minith Anor, Nargothrond, Nogrod); дромонимы, космонимы (Valacirca, Vilvarin); хрононимы, которые в произведениях Толкина представлены названиями единиц времяисчисления, названиями битв (Dagor Aglareb, Dagor Bragollach, Dagor-nuin-Giliath, Ninaeth Arnediad) и некоторых праздников. Широко, но традиционно, представлены хрематонимы - в качестве названий отдельных драгоценностей (Nimphelos, Silmarilli), ювелирных изделий (Nauglamîr) и оружия (Anglachel, Glamdring, Grond, Gurthang, Narsil, Ringil). Также весьма многочисленно представлены мифонимы, хотя, безусловно, возникает вопрос о правомерности применения данного термина по отношению ко вторичному миру. Тем не менее из общего числа собственных имен, созданных Толкином, возможно выделить демонимы (Sauron), теонимы (Manwë, Melkor, Varda), мифотопонимы (Valinor), мифохрематонимы (Angainor, Valaroma).
Помимо традиционной для всех имен собственных категоризации, имена собственные в произведениях Толкина распадаются на две принципиально отличные друг от друга группы по принципу образования. Дело в том, что этимологию отдельных омонимов нетрудно проследить, так как образованы они от корней реально существующих, или существовавших естественных языков. Однако, подавляющее большинство омонимов являются производными от примитивных основ «квэнийского» и «синдаринского» лексиконов.
Исследователь творчества Толкина Рут Ноэл, в результате анализа лексикона и ономастикона писателя, сделала вывод, что в романе «Властелин Колец» насчитываются наименования для 35 видов живых существ. Кроме того, ей был составлен и приведен в ее книге «Мифология Среднеземья» глоссарий, содержащий более 230 имен собственных, включая имена живых существ, в том числе и родовые, названия предметов и географических объектов (Noel 1977:177-191). Целью исследования было установление этимологии единиц ономастикона и дальнейшая попытка представить его собственную мифологию как некий сплав мифов и архетипов, определяющих миропонимание европейского человека в рамках европейской культуры, сформировавшейся на заре Средневековья. В рамках такого подхода она воспринимает имена собственные как «следы», отсылающие к определенному интертексту, состоящему преимущественно из европейской мифологии античности и раннего средневековья, прежде всего германской, латинской и кельтской традиции. Предполагается, что восстановленная этимология должна способствовать более глубокому «пониманию» текста автора. На самом же деле, поле исследования сводится к сравнительно небольшой группе омонимов и вне рассмотрения оказываются имена собственные, которые не отсылают ни к какому интертексту, кроме того, что был вымышлен самим Толкиным. Так, дается семантическое толкование имени “Elfstan” – архаизированное “elfstone”, причем с указанием на первичное денотативное значение этого слова в английском языке (каменные наконечники стрел, находимые людьми в средневековье и , согласно поверью, выпущенные из луков «фэйри» с целью навлечь болезни на домашний скот). Кроме того, проводится параллель с известными знатными фамилиями: Elphinstone и Elbenstein. Однако, автором исследования не рассматривается имя “Elessar”, обладающее тем же семантическим наполнением, но составленное из элементов языка, придуманного Толкином (квэнийское “ele” – звезда, или по коннотации, имеющее отношение к эльфам, и “sar” – камень).
Тем не менее, глоссарий Р. Ноэл предоставляет ценную информацию о языках-источниках словообразовательных основ. Согласно этим данным, в основе данной части ономастикона лежат корни древнеанглийского, среднеанглийского, исландского, латинского, готского, древневерхне-немецкого, а также славянских и скандинавских языков. Доминирующая роль древнеанглийских и среднеанглийских элементов в именах собственных объясняется тем, что именно архаичный вариант английского языка был избран автором для репрезентации в романе речи жителей Рохана (“Rohan”). Этим объясняется тот факт, что основная масса производных от древнеанглийского слов составляют речевую конституцию населения этого вымышленного Толкином королевства, а также хоббитов.
Семантическое наполнение имен этой группы точно воспроизводится в сюжетном контексте романа и соответствует действительному семантическому значению их компонентов. Пример тому – имя мага-отступника Сарумана: “Saruman” – «искусник, колдун», от древнеанглийского searu (искусство, колдовство, мастерство), слова, имеющего как положительную, так и негативную коннотации. Другой пример – название меча “Guthwine” – древнеанглийское слово, означающее «друг в битве» - довольно традиционный кеннинг для боевого меча. Интересна этимология слова «орк», получившего широкое распространение в литературе жанра «фэнтэзи», а также в сфере компьютерных игр. Гораздо меньше известно оригинальное латинское слово “Orcus” – древнеримский демон-убийца, божество (по другим версиям – обитель) мертвых. Прежде чем Дж. Р. Р. Толкин воспользовался данным словом для наименования уродливого племени, преисполненного жаждой убийства и разрушения, слово это было известно преимущественно биологам, как латинское родовое название кита-касатки (так же широко распространен вариант названия – «кит-убийца»). Вышеприведенных примеров достаточно, чтобы показать, что имена из этой категории в высшей степени мотивированны. Еще примеры – название скалистого острова на реке “Carrock” – производное от древнеанглийского “carr” (камень, скала) и “rocc” (скала), и особенно, имя “Dernhelm” – «тайный шлем», имя, выбранное героиней, переодетой в воина.
Исландские корни, весьма многочисленные в глоссарии Р. Ноэл, используются Толкином для образования имен гномов. Семантическое значение, видимо, не являлось принципиальным при выборе имени, хотя как правило, эти имена носят дескриптивный характер. Примеры тому: имена “Fundin” – «найденыш», “Oin”- от исландского “oinn” – «робкий, напуганный», “Thorin” – «дерзкий», “Thrain” – от исландского “thrainn” – «упрямый», “Gandalf” – «эльф-колдун». О несколько произвольном выборе имен этой группы свидетельствует хотя бы тот факт, что в черновом варианте «Хоббита» имя “Gandalf” носит гном, позднее известный как “Thorin”.
Ко второй категории относятся слова, безусловно произведенные от основ естественных языков, однако, получившие в произведениях и лексиконах Толкина иную семантическую интерпретацию. Иногда (впрочем, необязательно), такие семантические метаморфозы основываются на смежности значения, метафорическом переносе, или подмене исконного значения на антонимичное. Пример такой авторской семантической интерпретации – уже упомянутое слово “Earendel”. Интересно названия замка – “Orthanc” – которое представляет собой семантический блендинг, любопытным образом находящий отражение в сюжете произведения. Древнеанглийское слово “orthanc” согласно данным Р. Ноэл, означает «ум, мастерство, техническое искусство», но в лексиконе «Синдарина» это слово имеет другое значение – “mount fang”, гора-клык. Оба значения актуализируются в контексте – высокая башня замка, подобная горному пику, считается шедевром инженерного искусства и служит резиденцией уже упоминавшемуся магу Саруману. Название острова “Numenor” означает «земля на западе», производное от “numen” – «запад». Однако, по-латыни “numen” есть слово-понятие души. По-видимому, подмена значения здесь метонимична и основана на древнем кельтском поверье, что крайний Запад – есть обитель божественных существ и душ умерших. Другой древний аналог этому поверью – миф о Елисейских островах блаженных на далеком западе, принадлежащий мифологии древней Эллады. Стоит упомянуть и то, что в христианской средневековой Европе люди так же полагали, что земной рай следует искать на западе, на одном из островов в Атлантическом океане (в связи с этим можно вспомнить хотя бы ирландский эпос девятого века о плавании Святого Брандана) (Онианс 1999:117-121).
Третья группа имен – самая немногочисленная, но к ней относятся имена двух главных героев – “Frodo” и “Bilbo”. Р. Ноэл предлагает вниманию свою интерпретацию этимологии этих имен. Согласно ей, Bilbo – имя хоббита, обладателя славного клинка, происходит от Bilbao – области в Испании, славившейся закалкой стали. “Frodo” по ее определению восходит к древнеанглийскому “freoda” – «защитник, хранитель», что , безусловно, соответствует сюжету, но, скорее всего, является простым совпадением – опять же, в черновом варианте романа это имя принадлежало другому персонажу. Более вероятной представляется версия, по которой имя Frodo является всего лишь видоизмененным Froda – именем, что фигурирует в «Беовульфе», и , несомненно, было более чем хорошо известно профессору истории английского языка и видному интерпретатору этого древнеанглийского эпоса – Дж. Р. Р. Толкину.
Рассмотренные нами типы имен не включают имена собственные, производные от основ языков Толкина. Основной корпус их принадлежит не роману «Властелин Колец» (в нем к этому пласту ономастикона относятся имена эльфов и знати государства Гондор), а «Сильмариллиону» - основному оплоту мифологии Толкина. Функции таких имен собственных в построении и организации «вторичного мира» заметно шире и обладает определенной спецификой. Прежде всего, имена собственные представляют собой пространство для реализации в языке абстрактных понятий, особенно тех, что обозначают свойства. Насколько можно наблюдать на примере имеющегося материала, в языках Толкина отсутствует двусмысленность, характерная для языков естественных, где «каждое слово и обобщает, и расчленяет воспринимаемое. Голубизна, тяжесть, размер, форма и так далее отдельно от целой вещи не существуют, но отдельные слова, обозначающие их, есть.» (Ибраев 1980:38). В искусственном языке Толкина элемент, указывающий на свойство, скорее, сообщающий предмету «идею» черноты, высоты, и так далее, так же неотъемлем от имени как от целого, как свойство неотъемлемо от обладающего им предмета. При этом «предмет именуется через свойство, … и само свойство одновременно указывает на класс предметов, обладающих этим свойством.» (Колшанский 1990:45)
Подобную информацию, содержащуюся в характере и составе компонентов имени собственного, называют языковой информацией, заложенной в имени. Помимо языковой, имя собственное несет в себе информацию еще двух типов: речевую и энциклопедическую (Суперанская 1973:259). Под речевой информацией понимается связь имени с объектом и отношение называющего к объекту. Первое следствие из данной информации – предположение, что «первоначальное знакомство с объектом уже произошло, так как это – непременное условие для введения имени в речь» (Там же, 259). Убежденность человеческого сознания в данном положении столь велика, что имя собственное воспринимается нами как гарант предметности вторичного мира, поскольку в реальном мире «имена получают лишь те части или зоны пространства-времени, которые могут быть восприняты предметно» (Суперанская 1973:153), и наличия в этом мире отношений истинности-ложности, так как даже чужеродные имена собственные создают хотя бы иллюзию пресуппозиции. Утверждение о том, что «Вправить Сильмариль в Наугламир было поручено искуснейшим из мастеров Ногрода», претендует на истинность (разумеется, в границах условного мира текста) более, нежели утверждение о том, что «Вправить драгоценный камень в королевское ожерелье было поручено искуснейшим гномам из северных пещер».
Если первое из приведенных выше предложений не доступно для понимания читателя, то причина этого в том, что читатель не располагает информацией третьего типа – энциклопедической, а именно – комплексом знаний об объекте. По всей видимости, целью Толкина было доказать на примере собственных произведений, что в имени собственном как таковом заложена способность генерировать эту сопутствующую информацию при отсутствии таковой. Поскольку информация порождена именем, а не подтверждена извне, то такая энциклопедическая информация и есть – мифология.
То, что имена собственные и составляют основу искусственного языкового материала в произведениях Толкина, позволяет ему вызвать ощущение исторической перспективы и не отступить от научности. Ведь именно собственные имена особенно часто встречаются в обнаруживаемых археологами текстах и именно остатки древних ономастических систем хранят черты исчезнувших языков и делают возможной хотя бы частичную их реконструкцию. Помимо этого, в общую семантику имени входят и его эмоционально-экспрессивные возможности. Эти категории «связаны с их эстетической ценностью для этих групп или отдельных лиц, с восприятием их красоты или некрасивости, их благозвучность или какофоничность» (Суперанская 1973:319).
2.4 Выводы по главе 2
Итак, на основании проведенного нами анализа мы утверждаем, что Дж. Р. Р. Толкином создано совершенно особое смысловое пространство, где язык и миф неотделимы друг от друга и простейшей составляющей единицей этого пространства является особое лексико-семантическое образование - слово-миф. Именам собственным в этом смыслопорождающем пространстве отведена особо важная роль, они являются не просто индексами, а источниками сюжетопостроения. В целом мы считаем возможным представить пространство мифа, или волшебной сказки как мир субъектов и атрибутов, именно имя обладает смыслопорождающим и смыслоорганизующим потенциалом, действие же может быть абсурдно. Мифологичны по своей природе проекты априорных языков-логосов XVIII века. По словам Н. И. Таракановой язык в них рассматривался «не как средство мышления и передачи мыслей, …а как способ и форма организации и передачи знаний. Мир представлен как статика, для описания которой , в принципе, достаточно номинализации – в проектах Уилкинса и Ньютона глагол отсутствует (хотя сохраняется категория времени)» (Тараканова 1995:135). С данной точки зрения – и миф, и ритуал, и априорные языки оказываются явлениями одного порядка – все они есть стремление к некой статичной, рациональной матрице, к точке покоя, в которой Бытие не только познаваемо, но и подвластно манипуляциям со стороны субъекта, утверждающему эту матрицу. Имена «присваиваются» составляющим этой «вторичной» реальности догматическим волеизъявлением Автора. Он же, автор, в данном случае Толкин в праве сообщить нам «значение» того или иного эзотеричного слова (в этом – коренное различие двух рассмотренных нами групп имен собственных: имена группы первой сообщают нам о своем вероятностном значении своей формой; значение имен второй группы утверждается Автором и принимается нами на веру). От слова к догме есть два пути. Путь первый является традиционным для европейской культуры и заключается в том, чтобы ритуализировать употребление слова. По словам Бернарда Бадуры «когда язык становится ритуалом, это означает, что его функционирование не зависит от значения, которым прежде обладали слова» (Badura 1971:27). Чтобы создать «новую» мифологию Дж. Р. Р. Толкину приходится преодолеть обратное движение: не реально существующее слово обеззначивается путем многократного ритуализированного употребления и клиширования, а новое слово создается и в виде звукового сплавления, не имеющего ни значения, ни денотата, но определенно обладающего звуковым выразительным потенциалом, индивидуальным характером.
Почему же для описания статичной картины мира предпочтительны такие обеззначенные квазислова? Ведь, как замечает Умберто Эко эпитеты в духе «глаза – солнца», «волосы – реки»… ничего не сообщают нам о внешности женщины, которую мы должны воссоздать нашим воображением (Eco 1979:84). Так же ничего не сообщит нам о личности эльфийской царевны Лутиэн (Luthien) тот факт, что влюбленный в нее Берен (Beren) называет ее “Tinuviel”. Как нам кажется, некоторые постмодернистские концепции смысла предлагают ответ на этот вопрос. Предикаты исключаются из языковой картины статичного мира поскольку предикат есть выражение процесса, движения, смены состояний. Но в концепции Делеза смысл есть становление, отсюда напршивается вывод о том, что единственный способ «заморозить» это становление – лишить слово его денотата или породить безденотатное слово-догму. Так по нашему мнению создаются мифы.
ГЛАВА 3. Дж. Р. Р. Толкин как пародист мира и языкознания
3.1 Лингвистические опыты Дж. Р. Р. Толкина в свете попыток реконструкции праязыка
Несмотря на всю неординарность языковых экспериментов Толкина и то значение, которое он сам придавал им, широкой публике он известен прежде всего как автор романа «Властелин колец», одного из самых читаемых произведений художественной литературы второй половины XX века. Следует полагать, что далее имя этого человека будет отождествляться в первую очередь с литературным направлением «фэнтэзи», получившим особое распространение за последние десятилетия. Однако, не в пример прочим авторам, работающим в этом жанре, именно Толкина называют в одном ряду с такими признанными создателями «альтернативных» или «вторичных» миров как Льюис Кэрролл и Джонатан Свифт.
В литературоведении уже установилась традиция акцентировать пародийный характер произведений этих авторов. Прежде всего, «вторичные» миры, порожденные ими, абсурдистские или мифопоэтические – легко узнаваемы. Как правило, сохранен способ выражения пространственных и темпоральных отношений, отношения причины-следствия, универсальные сюжетные схемы, основные понятийные морально-нравственные категории, иными словами, семиотические системы «вторичных» миров при всей их «альтернативности» остаются все теми же, общечеловеческими. Следует отметить, что в произведениях Кэрролла верность установленным пространственным, темпоральным и причинно-следственным отношениям особенно заметна, и даже утверждается тем, что контекстно-обусловленный знак подменяется на прямо противоположный. Чтобы удалиться от дома, Алисе необходимо двигаться в направлении к дому. Эта закономерность – «задом наперед совсем наоборот» неумолима в своей действенности, единственный эпизод, не подчиняющийся общей схеме и не находящий себе объяснение в рамках ее – это утверждение Черной Королевы о том, что для перемещения в пространстве необходимо бежать в два раза быстрее, нежели это необходимо для того, чтобы остаться на том же месте. В данной семиотической системе естественным был бы ответ: в два раза медленнее. Объяснение данной ситуации можно дать только с учетом ее многослойности, и содержащейся в ней пресуппозиции (мир Зазеркалья – очень «быстрый» мир, в котором не человек перемещается в пространстве, а пространство убегает от человека, остаться на месте следовательно означает – переместиться вместе с пространством, внутри его). Согласно этому же принципу построен и знаменитый «Бармаглот» (“Jabberwocky”). Этот стихотворный текст можно воспринимать как пародию на древнеанглийский эпос, лишь потому, что синтаксически и формально грамматически “Jabberwocky” действительно является произведением на английском языке (Sornig 1995:195), вот только наполнение знакомой матрицы несуществующими в английском языке лексическими элементами с непонятной, точнее неизвестной семантикой, воспринимается читателем как чужеродное. Также пародийный эффект в произведениях Л. Кэрролла зачастую достигается тем, что язык оказывается заключен в клетку утрированно-логического мышления.
Возможно, наибольшие метаморфозы знакомый нам порядок вещей и семиотические отношения претерпевают в произведениях Дж. Свифта. Это дает право исследователям, и в частности Карлу Зорнигу утверждать, что искусственные языки Дж. Свифта и «вторичные» миры, в которых они существуют, - «более экзотичны» (Sornig 1995:195).
Итак, «пародия» должна подразумевать прежде всего «похожесть», «узнаваемость» «вторичного мира». В произведениях Толкина «узнаванию» способствует прежде всего обширный корпус имен собственных, большинство из которых обладает выраженным «германским, и отчасти кельтским» обликом (Sornig 1995:184).
Еще более яркий пример - изобретенное Толкиным слово «хоббит» (“hobbit”), которое представляет собой результат лексического и семантического блендинга слов, семантика которых известна проектируемому англоязычному читателю. Интерпретация слова “hobbit” как “homo sapience” (человек) + “rabbit” (кролик), столь популярная у ранних исследователей творчества Толкина, представляется нам примитивной, неправдоподобной и вводящей в заблуждение, так как в романе «хоббиты» понимаются как существа сказочные, но полностью человеческие, а не демонические полулюди-полуживотные, какие не редкость в европейском фольклоре. Более содержательной представляется расшифровка данного блендинга как слияние древнеанглийского слово “holebittla” («живущий в норе»), которое корреспондирует к описанию хоббитов и их образу жизни как они представлены в романе, и слова “Babbit”, главного героя одноименного романа Синклера Льюиса, опубликованного в 1922 и хорошо известного Дж. Р. Р. Толкин. Последнее слово отсылает читателя к интертексту и сообщает повествованию откровенно пародийный характер (имеется в виду совпадение буржуазно-мещанских систем ценностей у Бэббита и хоббитов). Таким образом, семантическое наполнение составных элементов этого «бумажника» (“portmanteau word”) активизирует ряд ассоциаций, в результате чего читатель оказывается в состоянии проектировать вероятное контекстное окружение этого слова, прогнозировать его значение. Если вероятностное значение слова, извлеченное нами из его внешней формы, находит свое действительное отражение в сюжетном повествовании, и при этом порождает дополнительную «серию» оценочных суждений или подключает читателя к интертексту, то мы имеем дело с особым типом слов, как его определил Жиль Делез – «дизъюнктивные слова-бумажники», «благодаря которым происходит бесконечное разветвление сосуществующих серий, и которые соотносятся одновременно со словами и со смыслом, со слоговыми и с семиологическими элементами.» (Делез 1995:67).
Если, создавая искусственные слова и целые искусственные языки, Толкин выступает в роли пародиста мира, то в том, как он это делает, можно наблюдать игру ученого-филолога, пародирующего постулаты языкознания и прежде всего языкознания сравнительно-исторического.
Собственно, идея о некогда существовавшем всеобщем праязыке (предположительно - совершенном) намного старше сравнительно-исторического языкознания как направления в лингвистике. В качестве первого конкретного языка, претендующего на эту роль, выдвигался древнееврейский язык Библии и Каббалы. Он перестал считаться таковым с 1786 года, когда Вильям Джонс открыл для европейцев санскрит. Помимо сходства с греческим языком и латынью, санскрит обладает изысканной сложностью грамматических форм, что позволяло ему долгое время пребывать в статусе языка-родоначальника по крайней мере для языков, теперь относимых к индоевропейской группе. Собственно, попытки создания праязыка-реконструкта начались после утверждения Францом Боппом в 1816 году того, что санскрит таковым не является. Ф. Бопп представил свое понимание истории языка как «постепенного и ступенчато-образного разрушения простого языкового механизма, а также стремления заменить его механическими соединениями, вследствие чего создается впечатление нового организма». (Бопп 1960:30).
Собственно, в основание лингвопроектирования Толкина легли его попытки создания языка-реконструкта. Подобные модели-реконструкты уже создавались и прежде, самой знаменитой из них является модель праязыка Августа Шлейхера. Сама модель была представлена им в виде родословного дерева языков, под сильным влиянием теории эволюции, вызвавшей широкий резонанс. Представления А. Шлейхера о праязыке могут быть изложены следующим образом:
«Парадигма Шлейхера» отличается не только завершенностью, но и соответствует одному из требований, выдвигаемых Н. Хомским: ей присуща красота построения. Еще до обоснования фонетических законов младограмматиками А. Шлейхеру удалось расширить группу индоевропейских языков и проецировать праязык в еще более отдаленное состояние. Следуя созданной им самим модели, Шлейхер совершил еще один шаг по пути лингвопроектирования. Перевод басни на индоевропейский праязык был выполнен им при отсутствии методов для реконструкциии синтаксиса праязыка. По определению А. Э. Макаева, праязык в интерпретации Шлейхера является ничем иным как несколько модифицированным и архаизированным санскритом (Макаев 1977:14). Этот опыт исторического лингвопроектирования навлек на автора насмешки как современников, так и последующих поколений языковедов. Однако, с точки зрения Н. И. Таракановой, «сама попытка материализации того, что вплоть до нашего времени обсуждается, в основном, на уровне звуков и форм, является большим достижением Шлейхера, своеобразной иммунизацией языкознания. В работах по исследованию номогенеза часто отмечается как парадокс тот факт, что написанный почти через сто лет В. М. Илличем-Свитычем текст на еще более гипотетическом ностратическом языке был воспринят лингвистами совершенно спокойно.» (Тараканова 1999:92)
Из материалов, оставленных самим Дж. Р. Р. Толкином, известно, что его занятия лингвопроектированием на втором этапе, последовавшим за созданием кодовых языков, приняли вид «реконструкции» некого германского языка. Собственно, это была попытка изобретения псевдоготских слов, которые, по замыслу автора, должны были заполнить пробелы в ограниченном словаре дошедших до наших дней текстов. Источником вдохновения и языкового материала для будущего лингвиста (в то время юный Джон Рональд еще являлся учеником школы короля Эдуарда, что позволяет нам рассматривать данный эксперимент как переходную ступень от детского стихийного лингвопроектирования к осознанному и лингвистически обоснованному моделированию искусственных языков) послужила книга Джозефа Райта «Учебник готского языка» (Joseph Wright, A Primer of the Gothic Language. Oxford, 1892). Именно благодаря этому научному труду в 1908 или в 1909 году Толкин «открыл для себя… современное историческое языкознание» (Tolkien, The Monsters and the Critics and Other Essays : 191-92). Анализируя фонетический и флективный строй готского языка, Райт прослеживает их происхождение от древнейших форм протоиндоевропейского языка, что считается общим предком германской и кельтской групп языков, а кроме того, языков греческого и латинского – то есть, языков, с детства вызывавших у Толкина наиболее жгучий интерес и эстетическое наслаждение. Именно эта книга научила его видеть эстетическую ценность языка вообще, «не зависящую не только от соображений полезности, но и от функции «механизма литературы»» (“…for the acute aesthetic pleasure derived from a language for its own sake, not only free from being useful but free from being the “vehicle of a literature””) (Tolkien 1981: 213-214, 357, 397).
Собственно, материалов этих ранних экспериментов не сохранилось (во всяком случае, утверждения об обратном не появлялись в печати), но вот сам принцип историзма, приемы проецирования форм и единиц искусственных языков «в прошлое», хорошо известные Толкину, всю жизнь проработавшему именно в сфере сравнительно-исторического языкознания, стали руководящим принципом в его языковом моделированиии. Типичная этимологическая справка, данная Толкином придуманному им самим слову, выглядит следующим образом:
ELE
a) el, ele, el-ā - междометие, эмоциональное привлечение внимания к какому-либо видимому объекту – «Вот!», «Смотри!»;
b) ēl, множественное число ēli – «звезда»;
c) elen, множественное число elenī – формы единственного и множественного числа того же слова, но с «продолженной» основой;
d) eldā (множественное число) – адьективное образование, означающее «относящееся к звездам», первоначально употреблялось только во множественном числе и на основании метафорического переноса в качестве эпитета служило родовым именем для вымышленной Толкином расы «эльфов»;
e) elenā – адьективное образование с тем же значением, но от «продолженной» основы elen..
Нетрудно заметить, что рассматриваемый элемент “ele” не является в полном смысле словом. Подобная этимология последовательно претворяет в жизнь постулат, впервые выдвинутый Якобом Гриммом, о том, что протоязык был несовершенен и не был способен выражать мысли. Я. Гримм предполагал, что в своей древнейшей стадии язык соответствовал почти растительному «райскому» существованию людей, при котором эквивалентом мысли было «чувственное созерцание», а «все слова кратки, односложны, образованы почти исключительно с помощью кратких гласных и простых согласных» (Гримм 1960:61-62). Не вступая в полемику с основоположником сравнительно-исторического языкознания, Толкин обратным поступательным движением сводит близкие по значению слова, принадлежащие разным, но родственным языкам, к односложным примитивным элементам, словно призванным проиллюстрировать теорию Гримма. Предположение о наличии «смысла» у таких элементов – безосновательно. По схеме Толкина слова проходят эволюцию от междометий, с эмотивной функцией, до простейших слов, чья единственная функция – номинативная. «Смысл» как работа мысли становится возможным на последующем этапе, где номинация происходит не посредством присвоения объекту ярлыка-названия, а путем метонимико-метафорического переноса значения. Первичным же элементам Толкин значения не приписывает, ибо лексическое значение неотъемлемо от значения грамматического, а как мы уже убедились, Дж. Р. Р. Толкин разделяет точку зрения Августа Шлейхера о том, что «в этом наидревнейшем периоде жизни языка в звуковом отношении нет ни глаголов, ни имен, ни спряжений, ни склонений» (Шлейхер 1960:90). Итак, не обладая значением и не обладая «смыслом», данные элементы должны обладать «чем-то», что позволило бы считать их если не полноценными словами, то какими-то зачатками языка, причем языка человеческого. Невольно напрашивается некая параллель таких языковых порождений без смысла и значения, но с некой идеей (основанной пусть на том же «чувственном восприятии») с понятием ноэмы у Гуссерля. «Перцептивная ноэма», «смысл восприятия» описывается как бесстрастная и бестелесная сущность, лишенная физического и ментального существования, которая не действует и не подвергается воздействию. Такая ноэма по Делезу – интенциональный коррелят акта восприятия. Ее статус состоит в несуществовании вне выражающего ее предложения (Делез 1995).
Именно в этом – особая тонкость и убедительность модели Толкина, выгодно отличающая ее от некоторых авантюрных и антинаучных направлений в лингвистике, таких как скандально известная «яфетическая теория» Н. Я. Марра, сводившая праязык к четырем абсолютно бессодержательным комбинациям звуков. И в том – снова – дух пародии, присущий экспериментам Толкина, ибо именно их внутренняя научность и непротиворечивость придает его этимологическим и компаративистским конструкциям должное правдоподобие и сходство с реальными работами в сфере истории языка. Реализация такой «ноэмы» (в приводимом ниже примере это “ele”) в этимологической перспективе в разных, но родственных языках представлена Толкином следующим образом:
QUENYA
a) ela! – побудительное восклицание, «Смотри!»;
b) ēl, множественное число ēli – поэтическое «звезда»;
c) elen, множественное число eleni – «звезда»;
d) Elda – более принята форма множественного числа – Eldar – «звездный». Родовое имя, первоначально объединявшее всех Quendi (эльфов);
e) elenya – прилагательное «звездный», относящееся непосредственно к звездам.
SINDARIN
a) elo! – выражение удивления, восхищения, удовольствия;
b) Форма и значение не установлено;
c) êl, elin – «звезда», множественное-собирательное elenath – употреблялось в значении «звездный свод»;
d) Данная форма Ell- использовалась только в формах мужского (Ellon) и женского рода (Elleth), а также как множественного-собирательного обозначения народа – El(d)rim;
e) Elen, множественное число
Elin,а также собирательное
Eledhrim – родовое имя для эльфов.
Следует отметить, что проблема лингвистической реконструкции и лингвистического моделирования остается актуальной и по сей день. То, что модель в любом случае оказывается гипотетической, а также неоднозначность в толковании сущности термина «праязык», когда он определяется то как реальное звуковое состояние, поддающееся реконструкции, то как гипотетическая абстрактная модель на основе компарации, то как инвентарь абстрактных формул, приводит к тому, что и сейчас эта лингвистическая деятельность навлекает на себя порой жесткую критику. По утверждению Э. А. Макаева, получаемая в результате реконструкции модель оказывается или эклектичной, или ущербной, в зависимости от того, что является исходным материалом. «Вполне уместно поставить вопрос: знают ли компаративисты второй половины XX века, что они реконструируют?» (Макаев 1977:14). Можно предположить, что отказавшись в свое время от идеи реконструкции германского праязыка и сделав выбор в пользу создания эклектичного искусственного языка с «историей», Дж. Р. Р. Толкин ответил сам себе на подобный вопрос.
3.2 Фоносемантический аспект в лингвопроектировании Дж.Р.Р. Толкина
Пожалуй, фоносемантический аспект должен был бы стать центральным при анализе псевдоязыковых конструкций Толкина. Благозвучность и звукоизобразительность занимают первые строки в его своеобразном списке требований к языку, претендующему на совершенство. На примере лингвистического эксперимента Толкина можно наблюдать реализацию двух стремлений, изначально не связанных друг с другом. Первое есть стремление к благозвучности как таковой. Сам Толкин не без юмора замечал, что «большинство людей, владеющих английским… признают, что слово cellar door (дверь в погреб) – прекрасно, особенно если абстрагироваться от его значения (и написания). Гораздо красивее, чем, скажем, sky (небо), и уж гораздо красивее слова beautiful (прекрасный)» (Tolkien 1983:211).
Фонетический уровень, низший в иерархической системе языка, вместе с тем является первейшим уровнем выражения, на котором на адресата оказывается наибольшее сенсорное воздействие. Следовательно, в проекте совершенного языка и этот уровень должен был бы быть отмечен совершенством. Тем не менее, данное положение как правило пренебрегается при проектировании совершенного языка, видимо по причине того, что понятие «красоты звучания» весьма субъективно и ценность его не обоснованна. Однако, еще в 19-м веке основоположник философии языка Вильгельм фон Гумбольдт утверждал, что «…художественная красота языка не есть его случайное украшение; как раз наоборот, она есть необходимое следствие, вытекающее из всей его сущности, надежный пробный камень его внутреннего и общего совершенства. Ибо внутренняя работа духа только тогда достигнет высочайших вершин, когда ее пронизывает чувство прекрасного.» (Гумбольдт 1984:109).
Проявление такой красоты, заложенной внутрь системы самого языка Дж. Р. Р. Толкин наблюдал на материале древнеанглийской аллитерационной поэзии. Известно, что Толкин и сам пытался возродить и модернизировать этот древний прием стихосложения. Аналог аллитерационного стиха был избран Толкином для записи легенды о Турине, позднее ставшей одной из центральных в «Сильмариллионе». По свидетельству Х. Карпентера, «осовременив старинный поэтический стих и адаптировав его для своих нужд, Толкин создавал весьма необычные произведения, временами достигающие исключительной мощи и выразительности.» (Карпентер 2002:262). В 30-е годы была написана аллитерационным стихом с рифмовкой поэма «Аотру и Итрун» («Лорд и Леди» по бретонски), навеянная бретонскими легендами. Еще один важный опыт в работе с нерифмованным аллитерационным стихом – неоконченная поэма «Гибель Артура», которая является вольным переложением легенд о короле Артуре 2 (Карпентер 2002:262).
Следующим шагом в приближении к идеалу благозвучия и звукоизобразительности было бы создание звукового стихосложения. Но «звуковое стихосложение… - немыслимо… без представления о каком-нибудь искусственном языке, который превосходит существующие в выразительных средствах.» (Liede 1963:II:221). Этот шаг к созданию звукового стихосложения делали разные поэты, каждый по своему. В качестве примера можно вспомнить те поэтические работы немецкой поэтессы Фредерики Майорекер, в которые включены строки на иностранных языках, не имеющие никакой функции, помимо того, чтобы служить «Schmeichellaute» - «ласкающими слух призвучиями» (Abraham 1998:131). Толкин же пришел именно к мысле о каком-нибудь искусственном языке.
Нижеследующее стихотворение, датированное «ноябрь 1915, март 1916», даже не имеет перевода. Однако, слова “Lasselanta” (за которым позднее закрепилось значение «листопад» и, соответственно, - «осень») и “Eldamar” (страна фэйри на западе) позднее использовались Толкином во многих других текстах (Карпентер 2002:125).
Ai lintulinda Lasselanta
Pilingeve suyer nalla ganta
Kuluvi ya karnevalinar
V’ematte singi Eldamar.
Несколько отдельно от стремления к звукоизобразительности, или, скорее, звуковыразительности стремление к установлению естественной связи между словом и значением. В точке слияния этих двух устремлений уместен разговор о фоносемантическом аспекте в лингвопроектировании Толкина.
Фоносемантика как самостоятельная наука языковедческого цикла сравнительна нова, а значит, заявление о том, что Толкин до некоторой степени пародирует ее основные постулаты или методы, мягко говоря, неверно. Но фоносемантические идеи высказывались крупнейшими философами, психологами и лингвистами с глубокой древности, и в числе их: Платон, Руссо, Лейбниц, Гердер, Гумбольдт, Вундт, Пауль, Бюлер, Харт, Шухардт, Рамстед, Граммон, Балли, Марузо, Гиро, Ферс, Улльманн, Партридж, Сэпир, Блумфилд, Болинджер, Якобсон… Столь внушительный список имен позволял до некоторой степени принимать положения о наличии вполне реально выраженной связи между звуком и значением. Окажись звукосимволизм всего лишь мифом, все равно утверждение М. Рубиньи осталось бы справедливым: «Среди крупных проблем языкознания вряд ли найдется другая такая проблема, которая столь часто обсуждалась бы языковедами и философами, специалистами, и неспециалистами, как проблема звукоизобразительности (Lautnachahmung)» (Воронин 1990:7).
Впрочем, современная фоносемантика в настоящее время обладает достаточной психофизиологической базой, для того, чтобы все исследования в этой области не считались чем-то гипотетическим. Важнейшие компоненты психофизиологической основы звукосимволизма – синестезия и кинемика. Синестезия понимается как феномен восприятия, состоящий в том, что впечатление, соответствующее данному раздражителю и специфическое для данного органа чувств, сопровождается другим, дополнительным ощущением или образом, часто характерным для другой модальности. Кинемика – совокупность кинем, то есть непроизвольных движений мышц, сопровождающих ощущения и эмоции (Воронин 1990:7).
В подтверждение фоносемантических закономерностей в естественных языках был проведен ряд значительных исследований. В итоге же картина получилась настолько размытой и противоречивой, что позволила в частности Л. Блумфилду лишь выделить «систему начальных и конечных корнеобразующих морфем с весьма неопределенной семантикой» (Воронин 1990:11). Иными результаты и быть не могли при отсутствии достаточно разработанной системы критериев, без которой естественный язык предоставляет столько же доказательств наличия связей звука и значения сколько и опровержений ее. Но после проведенных исследований не могла не появиться мысль о возможности создания модели языка без таких «фоносемантических» исключений.
Модели Толкина – эклектичны. Они кажутся созданными согласно принципу, изложенному в свое время Ф. Бэконом: «С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая грамматика, в которой ее автор, превосходно владеющий множеством языков, как древних, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, показав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в результате взаимного общения, и в то же время из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса, мог бы возникнуть некий прекраснейший образ самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума.» При этом следует учесть, что в приведенном высказывании Ф. Бэкон под грамматикой подразумевал «все то, что в какой-то мере касается слова, т. е. звук, метрика, размер, ударение.» (Бэкон 1971:I:320).
В качестве исходного материала Толкин берет финский и валлийский языки. Выбор его – обоснован. Финский язык вообще представлен Л. Хакулиненом как источник благодарнейшего материала для фоносемантических исследований. В частности он отмечает особую роль, какая отведена дескриптивным, или описательным словам в лексиконе финского языка. Он утверждает, что «эта категория слов в финском языке настолько многообразна и жизненна, что ее следует считать одной из наиболее характерных особенностей словарного состава финского языка» (Воронин 1990:126). По определению Хакулинена такие «дескриптивные слова приближаются к музыке в том отношении, что при образовании значения большую роль в них играет чувство, тонкие художественные различия оттенков чувственного восприятия, чем логическое выражение сущности понятия». Им же высказывается мнение о том, что такой подход преобладает у «так называемых первобытных народов» (Воронин 1990:129). То есть, за подобным утверждением можно прочесть мысль о том, что для языка излишнее внимание к звуковому оформлению слова и звукоизобразительности является чертой архаичной.
Кельтские, и в частности, валлийский язык в полной мере обладают этими чертами. Характерными фонетическими явлениями для кельтских языков являются:
1) утрата конечных гласных в проклитиках (немаловажная деталь, воплощенная Толкином при производстве квэнийских и синдаринских слов от общих примитивных основ и сообщающая первому языку «финский», а второму – «кельтский» облик);
2) сингармонизм, или ассимиляция гласных;
3) прием «сварабхакти» - появление дополнительного гласного звука на стыке согласных.
Эклектичным является и звуковой состав искусственных языков Толкина. На основании его «Приложения E» к «Властелиину колец» можно судить о том, что английской орфографией выражаются звуки, не имеющие аналогов в английском языке. В качестве примеров можно привести валлийский звук [x], близкий аналогичному немецкому в слове bach; мягкий немецкий звук в слове echt, раскатистый кельтский звук [r] и палатализованный [t’].
Итак, каждая из фоносистем Толкина определена достаточно жестко в соотвествии не только с эстетическими предпочтениями автора, но и его этическими убеждениями. Так, каждый из языков характеризуется рядом звуков, специфичных для него одного. Так, «черное наречие», по определению воплощающее лингвистические антипатии Толкина, находится в оппозиции к «благозвучным эльфийским» языкам, включая в свою фонетическую систему такие «запретные» звуки как увулярное [r], и аффрикаты [∫] и [ ]. Пожалуй, это противопоставление фоносистемы одного языка другой является самым важным моментом в фоносистемах Толкина.
________________________
(2) Интересно отметить, что обладая тонкой восприимчивостью к фонетической стороне языка и речи, Толкин добился определенных высот в аллитерационном стихосложении. Произведения, написанные аллитерационным стихом, в отличие от его прочих поэтических опытов, неизменно получали высокую оценку в дружественном, но весьма искушенном и взыскательном кругу филологов и литературоведов.
3.3 Принцип редукционизма в лингвистическом мышлении Дж.Р.Р. Толкина на примере созданных им систем письменности
Системы письменности Дж. Р. Р. Толкина впервые появились на свет как традиционные криптографические системы, основанные на простой замене символа латинского алфавита символом, изобретенным в рамках английского языка с его конвенциальной орфографией. Первый алфавит Толкин создал около 1919-го года и пользовался им при ведении дневника, в который записывал основные события своей повседневной жизни и размышления по их поводу (3). Эта примитивная криптографическая система такого рода позднее получила от автора имя «алфавит Румиля» и претерпела многочисленные изменения. Постоянные смены кода производились бессистемно, без всякой практической цели, единственно потому, что Толкин никак не мог прийти к окончательному варианту своего алфавита: он то и дело менял форму букв и их значение. Учет изменениям вести было крайне затруднительно, таким образом, сохранившиеся дневники оксфордского профессора, относящиеся к тому периоду, весьма сложны для расшифровки. По свидетельствам людей, имевших доступ к этим записям, а именно - сына профессора, Кристофера Толкина, и его биографа, Хамфри Карпентера, алфавит этот «выглядел как нечто среднее между еврейским, греческим и стенографической системой Питмена» (Карпентер 2002:158). Спустя короткое время Толкин решает отвести своему новому изобретению место в создаваемой им мифологии. Данная система была принята им в качестве графического выражения для своих искусственных языков. Она, переработанная до неузнаваемости, послужила основой для двух завершенных алфавитов. Последние являются весьма оригинальными лингвистическими конструкциями и могут послужить благодарным объектом лингвистического исследования.
Во-первых, сами по себе они являются изящным эссе по истории и теории графемики. Интересным представляется определить тип графических систем Толкина в рамках существующей типологии систем письменности. При этом предстоит выяснить, какие мотивы стояли за выбором автора. Во-вторых, подобно тому, как нами был приведен обзор основных лингвистических принципов и приемов, которые применяются для кодировки сообщений, следует привести перечень принципов и приемов, которые используются для создания искусственных алфавитов, будь то алфавиты для языков без письменности или, как в данном случае, для языков искусственных. Это также позволит установить, насколько эклектичными являются алфавиты Толкина как по внешней форме, так и по характеру корреспонденции к плану содержания.
Кроме того, нельзя обойти вниманием тот факт, что именно на примере рассматриваемых систем письменности мы можем наблюдать принцип редукционизма в лингвистике в действии. Это сближает опыты Толкина в лингвопроектировании с поисками совершенного рационального языка. Этот факт тем более интересен, что языки Толкина, как было показано выше, являются скорее модельными языками, и рационализм и стремление к универсальности, столь ярко выраженное в его алфавитах, совершенно не свойственны лингвистическому мышлению Толкина, и нам предстоит убедиться в этом в дальнейшем.
И, наконец, начавшись как криптографические знаковые системы, графические системы Толкина отчасти сохранили свой «засекречивающий» характер, хотя бы на уровне функции, которую они выполняют в художественном тексте. Отличаясь необычностью формы, эзотеричным характером, они образуют те самые лакуны понимания, которые и не позволяют читателю покинуть пространство текста. Пользуясь метким определением Ролана Барта, можно сказать, что причудливые графические символы, apriori обладающие скрытым смыслом, в немалой степени способствуют извлечению максимального «удовольствия от текста» (Барт 1994:462-518). И если уж зашла речь о секретности, то это, безусловно, побуждает нас к несколько более детальному рассмотрению отношений планов содержания и выражения и кодовой природы письменного сообщения как такового.
По сложившейся традиции выделяются несколько основных способов создания систем письменности на основании уже существующих. Так выделяются: (1) способ простого заимствования графики с новой фонетической интерпретацией некоторых знаков алфавита и введением диакритических знаков; (2) способ стилистического изменения алфавита и добавления или исключения некоторых букв; (3) способ изобретения принципиально новых букв для нового алфавита, то есть заимствование лишь самого принципа буквенного обозначения звуков; (4) особое видоизменение исходных знаков письменности, так что новые знаки по сравнению с исходными соотносятся уже с другим уровнем языка (Амирова 1977:56).
Создание письменности для ранее бесписьменного языка, или, как в конкретной рассматриваемой нами ситуации, для смоделированного искусственного языка, означает, по существу, создание графической модели звукового языка. Прежде чем подробно рассматривать графические системы Толкина, необходимо сразу сделать уточнение, что мы не будем принимать во внимание те связные тексты на искусственных языках, что в произведении представлены автором латиницей. Латиница – уступка автора читателю, стремление донести до него звуковой облик иного, неанглийского фонетического строя. Здесь можно утверждать, что мы имеем дело с первым способом создания письменности. Случаи новой фонетической интерпретации букв латинского алфавита специально оговорены автором в приложении к основному тексту романа (The Lord of the Rings: Appendix E). Но наибольший интерес, безусловно, представляет не латиница, а графические алфавиты, образованные третьим способом.
Итак, под искусственными графическими системами Толкина понимаются собственно два алфавита – “the Tengwar”, элементы которого называются автором буквами, и так называемый “the Cirth”, элементы которого в произведениях Толкина именуются рунами, вследствие их очевидного сходства по форме с германской рунической системой Футарк. Кроме того, в текстах дается некоторый объем письменных высказываний на различных искусственных языках, причем специфика данных алфавитов – их универсальность. По своему усмотрению автор использует любой из двух алфавитов для записи высказываний на любом из своих языков. Так, руны «Кирт» применяются им для создания надписей преимущественно на так называемом «гномьем» языке, в то время как «Тенгвар» на протяжении произведения служит для записи высказываний на «квэнийском» языке, «синдарине», так называемом «черном наречии», «вестроне», а также, подобно арабской каллиграфии, активно используется с декоративно-оформительскими целями.
Таким образом, алфавиты Толкина становятся первым объектом нашего анализа. Согласно оригинальному замыслу Толкина, его искусственные языки должны были стать моделями индоевропейских языков. Это объясняет, почему при создании систем письменности предпочтение было отдано именно звуковому алфавитному письму, согласно существующей индоевропейской традиции, а не идеограммам, которые представлялись философам Просвещения идеальной формой письменности для совершенного языка. Помимо простого следования индоевропейской традиции, осмелимся предположить, что форма алфавитного письма как никакая другая предполагает устойчивую корреспонденцию между графическим символом и звуковым элементом. Такая форма записи, вероятно, помогает изобретателю языка установить его фонетический состав и окраску. Этот аспект, непосредственно связанный с понятием благозвучности языка, несомненно, представлял немалую важность для Толкина. Создавая свои алфавиты, Толкин, по всей видимости, преследовал своей целью изобретение письменности, элементы которой и установленные между ними отношения соответствовали элементам устно-звукового языка и установленным между ними отношениям. То есть, речь идет об установлении степени приближенности модели, данной в графике, к модели, данной в звучащей речи. Человек, конструирующий искусственную систему письменности, уподобляется создателям ранних звукобуквенных систем письменности, о которых принято говорить, что «они были стихийными фонологами». В своей книге «К истории и теории графемики» Т. А. Амирова приводит следующие высказывания: «когда Кирилл и Мефодий, Вульфила и другие создавали свои системы письма, они достигали определенных результатов только потому, что обнаруживали реальные способы сведения всего многообразия речевых звучаний к ограниченному числу обязательных различителей звуковых оболочек слов и морфем, получивших много лет спустя название «фонем»» (Амирова 1977:152). И там же: «фонемные, то есть инвариантные свойства звуков были использованы первыми изобретателями алфавитов. Их называют первыми фонологами. Они были, однако, стихийными фонологами», поскольку они естественно стремились передать на письме некоторые обобщения, а не все слышимые ими звучания, стремились к установлению абстракций.
Однако опыт Толкина потому и заслуживает особого внимания, поскольку последний не был «стихийным» фонологом. Толкин создавал алфавит (здесь и в дальнейшем речь будет идти о графическом образовании обозначенном автором как «Тенгвар») на материале собственного изобретения, и, поскольку работа над конструированием искусственных языков началась раньше, нежели был изобретен алфавит, фонетический строй языков был к тому времени в основных чертах определен, согласно придирчивому лингвистическому вкусу автора, определен довольно жестко. Количество и характер морфем того или иного языка, их возможные или абсолютно неприемлемые сочетания были заданы автором в качестве одного из руководящих моментов при создании и развитии системы. Кроме этого, создающийся фонетический аппарат оказывается во власти лингвистических оппозиций: простейшие бинарные оппозиции гласный – согласный, и в свою очередь, что касается согласных звуков: звонкий – глухой, что и создает базу для простейшей классификации. Другая возможная классификация основана на типе и месте артикуляции звука. Алфавит Толкина изначально – алфавит рациональный. В нем ярко выражено стремление автора максимально сблизить графическую и звуковую модели, уменьшить произвольность графического выражения символов. Графическая форма буквенного символа, по замыслу ученого, должна была быть обусловлена дифференциальными признаками соответствующей фонемы. Множество вариантов задаются разными комбинациями двух элементов: вертикального штриха (“telco” – stem) – основы-стержня и дуги (“luva” – bow) – открытой или закрытой (The Lord of the Rings, Appendix E). Каждый из двух элементов обладает рядом инвариантов. Так, для первого элемента – “telco” – значимым признаком является его направленность (вверх или вниз), длина (превышающая высоту дуги или равная ей) и его положение относительно второго элемента – дуги (справа или слева) – итого – три пары бинарных оппозиций. Второй элемент – “luva” – характеризуется следующими признаками: дуга – открытая или закрытая, а так же значение имеет тот факт, является ли данный элемент удвоенным. Три пары бинарных оппозиций в начертании стержня и две пары бинарных оппозиций в начертании дуги задают общее число возможных комбинаций, равное 24. То, что число основных графических символов в так называемом «алфавите Феанора» в его окончательном варианте, представленном к публикации Толкином, совпадает с числом рун в традиционном общегерманском «старшем» Футарке является фактом интересным, показательным (в этом - «европейская» сущность «эльфийских» языков), но, скорее всего, случайным.
По внешней форме «алфавит Феанора» в своем завершенном варианте, как он появился в приложении к изданию «Властелина Колец», на первый взгляд ближе к санскритскому письму деванагари, нежели к современным европейским системам письменности. Подобную экзотичность формы можно отчасти объяснить скорее подсознательной попыткой стилизации под письменную форму языка, которому классическое сравнительно-историческое языкознание долгое время приписывало статус «праязыка». Впрочем, аналог подобному изяществу и вместе с тем скупости в выборе выразительных графических средств можно найти и в области, гораздо теснее примыкающей к сфере основных научных изысканий Толкина-филолога, а именно, в англосаксонских манускриптах. Англосаксонское, или так называемое инсуларное письмо возникло под сильным влиянием ирландского каллиграфического письма, но имело более ярко выраженный унциальный характер. Дифференциальными признаками в графическом очертании букв выступают:
1) форма петли;
2) форма так называемой опорной балки;
3) количество штрихов;
4) расположение штрихов.
Как известно, в англосаксонской традиции выделялось несколько наиболее важных школ, или центров, инсуларного письма. Особое внимание изяществу «шрифта» уделялось школой каллиграфии Мерсийского королевства, которое во второй половине VIII в., во времена короля Оффе, занимало главенствующее место в развитии древнеанглийской культуры. Стремление к изяществу текста, его украшенности приводило к тому, что простые горизонтальные линии превращались в остро изломанные крючки. В чем-то манера письма Толкина близка к более позднему реформированному письму короля Этельстана. Последнее характеризуется широкими буквами и жирными нажимами, отражавшими стремление к торжественности и пышности оформления. При взгляде на символы, в алфавите Толкина обозначенные номерами 25 и 26, хочется процитировать образное сравнение О. А. Добиаш-Рождестенской, относящееся к форме буквы “y” в англосаксонском письме: «что-то напоминающее живые формы легкой веточки или стебелька с усиками чувствуется в форме буквы y».
Непроизвольность графической репрезентации звука проявляется в том, что каждая из выше перечисленных графических бинарных оппозиций находится в прямом соответствии бинарной фонетической оппозиции. Так, направленность стержня вверх или вниз противопоставляет взрывные согласные звуки спирантам. Оппозиция одна дуга – две дуги соответствует фонетической оппозиции звонкости - глухости. Укороченный стержень отличает шумовые согласные от сонантов. Следуя заданной схеме, следует полагать, что графемы с укороченным стержнем и двойной дугой должны были бы представлять глухие носовые сонанты (примерами подобных звуков являются звук [nh] в валлийском и звук [hn] в древнеанглийском языках). По причине того, что данные звуки не были включены Толкином ни в один из созданных им языков, графемы, возникшие в рамках придуманной им системы, но оставшиеся без денотатов, были им использованы для обозначения так называемых «семи-вокальных» слабых согласных. Для обозначения рокативных звуков и латеральных сонантов и прочих звуков, характерных не для всех искусственных языков, Толкин вводит еще 12 дополнительных символов для обозначения звуков, не заданных выше описанной системой бинарных оппозиций. По форме они заметно отличаются от вышеупомянутых двусоставных символов, но основные принципы графической репрезентации звукового содержания фонемы остаются прежними. Так, удвоение элемента свидетельствует о звонкости соответствующего согласного звука.
Звуковой строй языка также не застрахован от изменений. Кроме того, как уже было сказано, для модельных языков характерным является эффект демонстрации языка в развитии. Все это приводит к тому, что денотат графического символа подменяется другим или прекращает существование. Ситуация эта неизбежна и естественна для любого реально существовавшего языка. Кроме того, в случае естественных языков, система письменности порой переносится в среду иного языка и адаптируется согласно его специфике. Результатом этого является появление новых символов для звуков, отсутствующих в исходном языке. Возможен другой исход – система, когда-то обладавшая высокой моделирующей способностью, оказывается набором знаков, многие из которых не имеют денотатов (пример тому – современные английская и французская орфографии). Но на этом этапе Толкин отказывается моделировать данную ситуацию «естественной» неправильности алфавита и делает выбор в пользу рациональной схемы: один знак – одна фонема. Любую попытку создания фонемного алфавита можно рассматривать в общем русле работы по проектированию рациональной, или как ее еще называют, «научной графики». Попытки создать одно-однозначную систему фонологического письма можно найти не только в работах фонологов XX века (Д. Джоунз, К. Пайк, М. Сводеш), но уже и у средневековых ученых. Примером в этом отношении может служить «Первый грамматический трактат» (XII в.) анонимного исландского автора. Требования к такой графике в разное время формулировались разными учеными (Амирова 1977, 55). Например, требования Бодуэна де Куртене и К. Пайка являются сходными:
Система письменности Толкина удовлетворяет первому и последнему из перечисленных требований в рамках одного данного языка. Но универсальность этой искусственной системы как раз и заключается в том, что позволяет ее рациональное использование в границах любого из созданных Толкином языков. Что касается второго требования, то, по всей видимости, оно было принесено в жертву экономии графических средств при письме – устойчивые комбинации согласных, столь частые в языках Толкина (“consonant clusters”), выражаются одним символом вместо комбинации символов. Такое явление вполне обычно для некоторых языковых групп, в том числе и тех, чьи письменные системы некоторые ученые, в том числе А. Хилл, определяют как фонемные. А. Хилл предлагает значительно расширить понятие фонемного типа письма. По Хиллу, фонемные алфавиты подразделяются на несколько типов:
В свою очередь, монофонемный тип подразделяется на собственно фонемные алфавиты и морфофонемные алфавиты. К первой группе относятся древнегреческий, древнеанглийский, современный финский алфавиты. Ко второй – большинство современных алфавитов, так как морфофонемные алфавиты были введены повсеместно вследствие введения книгопечатания (Hill 1967:95-99). В алфавите Толкина сочетаются как одно-фонемные, так и двухфонемные символы. Задача Дж. Р. Р. Толкина осложнялась еще и тем, что создаваемый им алфавит должен был отражать как совершенство лингвистической мысли «авторов», так и его архаичность. В конечном варианте алфавита, приводимом Толкином в приложениях к роману «Властелин колец», историзм несомненно присутствует. Для того чтобы выделить специфические черты, сообщающие алфавиту его «древний» облик, необходимо заглянуть в историю создания и развития буквенного письма.
Собственно, так называемый подлинный алфавит был создан относительно поздно и далеко не получил повсеместного распространения. Во многих странах мира распространены иные, либо консонантные, либо слоговые способы письма. Как известно, областью особенно широкого распространения многочисленных фонетических слоговых систем письменности являются Индия и Юго-восточная Азия. Причем, слоговые системы индийского типа, восходящие к письму брахми, передают звуковой состав языков очень точно, превосходя в этом отношении большинство европейских алфавитов. Некоторые виды консонантного письма, например финикийское, можно рассматривать как упрощенную форму слогового письма, оно словно бы содержит знаки для слогов с одним согласным плюс любой гласный. Нередко, впрочем, в слоговых видах письма каждый слоговой знак может обозначать и согласный без гласного. Как правило, алфавиты (и искусственный алфавит Толкина не исключение) не имеют отдельных специальных знаков для отражения долготы и прочих супрасегментных элементов и не имеют специальных знаков для дифтонгов.
По мнению некоторых авторов, различные типы письменности отличаются друг от друга прежде всего тем, что они моделируют единицы различных языковых уровней. На этой основе выдвигается постулат о закономерностях развития письма как знаковой системы. Дж. Гелб считает, что поступательное развитие письма идет обязательно от более высоких уровней языка и единиц этих уровней к более низким уровням и их единицам (Gelb 1952:201). Конечно, фонологической системе каждого языка присущ набор наиболее общих универсальных черт, и искусственный алфавит также должен обладает ими, если, подобно конструкциям Толкина, претендует на то, чтобы считаться настоящим человеческим алфавитом. Такими универсальными чертами являются: наличие гласных (простых) и согласных (основные типы – взрывные, щелевые, сонанты). Но если почти во всех системах было достаточно легко придать букве постоянное значение согласного, то с гласными все обстояло сложнее. И в настоящий момент можно провести классификацию алфавитов по степени точности и приближенности выражения звукового значения гласных букв. При этом выделяются так называемый подлинный алфавит, который характеризуется наличием самостоятельных отдельных звуков для гласных, консонантный тип письма, в котором гласные обозначаются лишь специальными диакритическими значками, и слоговой тип письма, где гласные обозначаются либо диакритическими значками, либо внутренней модификацией согласного. Традиционно принято считать, что вследствие сложности обозначения гласных при письме консонантный и слоговой типы письма предшествовали в историческом развитии подлинным алфавитам. Эта архаичная черта – консонантный тип письма - закреплена и в письменных системах Толкина, чем подчеркивается противопоставление гласных и согласных звуков, как имеющих разную природу, а также допускается опущение наиболее распространенных гласных при письме (в квэнийской фоносистеме это звук [а]), так как встречаемость каждой из гласной в тексте вообще выше, чем любой согласной. Отображение же прочих гласных на письме в целом предусмотрено Толкином – опять же, с соблюдением принципа «исторического развития».
Итак, на следующем этапе внутреннего развития письма в естественных языках основной проблемой является обозначение гласных. В истории графемики выделились два способа решения данной проблемы. Первый способ – вставлять так или иначе возникшие новые знаки для гласных между согласными, которые до тех пор безраздельно господствовали в данной письменности. В прошлом этому принципу последовали на крайнем западе семитского языкового ареала пунийцы, а на противоположной восточной его окраине - мандеи, такого принципа непоследовательно придерживается и Вавилонский Талмуд. При этом способе прежний облик письма оказывается полностью разрушенным новыми знаками для гласных, а против этого восставал дух консерватизма, свойственный всякой письменности. Искусственные системы Толкина представляют дополнительную трудность – необходимость введения каких-то иных графических знаков для репрезентации дифференциальных признаков гласных звуков. Впрочем, подавляющая масса естественных письменных систем остановилась на другом средстве – существовавший облик письма был оставлен в неприкосновенности, а гласные стали передавать при помощи знаков, которые размещались над и под согласными.
В алфавитной системе, смоделированной Толкиным, гласные звуки обозначались диакритическими значками – “tehtar”, которые помещались, как правило, над символом согласного. В языках, для которых было типичным окончание слов на гласный звук, диакритический знак ставился над предшествующим согласным символом, как, например, в квэнийском языке. Для другого языка Толкина, Синдарина, типичным было окончание на согласный, поэтому знак гласного звука помещался над символом следующего за ним согласного звука. Если согласный отсутствовал в предполагаемой позиции, диакритический знак помещался над дополнительно вводимым «коротким носителем» по форме сходным с английским i без точки. Долгие гласные помещались на «длинном носителе» по форме похожем на английское j без точки (The Lord of the Rings, Appendix E).
В перспективе, в рамках смоделированной Толкиным языковой ситуации, автор, вероятно, предполагал, что с развитием письменности буквенные символы, в конце концов, сменят диакритические знаки. В широко цитируемой надписи «Западных Врат Мории», которая, согласно сюжету произведения, была обращена как можно к большему количеству существ, независимо от их принадлежности к роду-племени и была создана в позднейший период «развития» эльфийской системы письменности, гласные представлены все теми же 12 дополнительными символами из буквенного «алфавита Феанора». Но в так называемой «Надписи на Кольце», которая тоже часто появляется в современных исследованиях, посвященных искусственным языкам и криптографическим системам, гласные звуки обозначены диакритическими знаками. И это предпочтение, оказанное Толкином более древнему способу обозначения гласных, легко объяснимо в рамках сюжета произведения. Надпись на Кольце принадлежит языку, во-первых, согласно замыслу автора, не склонному к развитию, архаичному и «законсервированному» по своей природе, и, во-вторых – языку «секретному», для посвященных.
И снова об эстетической стороне лингвистических экспериментов Дж. Р. Р. Толкина. Его системы письменности элитарны по своей природе. Помимо своего прямого назначения, фиксации сообщений и орнаментально-декоративной функции, они должны свидетельствовать о глубокой работе мысли. Письменность вообще обладает долей элитарности в сравнении со звуковой речью. Вот мнение А. Макинтоша, основателя английской традиции в графической лингвистике. Согласно ему, письменный язык обладает двойной семантической нагрузкой – выступает прямым символом умственной деятельности человека и служит символом устного языка. В результате графема – «мельчайшая единица системы письменного языка, позволяющая трансформацию в устный язык» - имеет знаковый характер и обретает «морфемный статус», то есть рассматривается как значимая единица (поэтому работу Толкина по созданию алфавитов нельзя недооценивать в рамках его лингвопроектирования). Этот морфемный статус состоит в «значении» графемы, которое позволяет читателю сделать вывод о ее возможном устном эквиваленте или эквивалентах. Двойная семантическая нагрузка любого письменного текста слагается из передачи информации (для искусственных языков Толкина это вторично) и из самой способности дать нам прочитать что-либо вслух (MacIntosh 1966:101-102).
Здесь мы вплотную подошли к рассмотрению внутренней организации алфавита – последовательности знаков в алфавите, которая имеет краеугольное значение для Толкина. Эта структура – четыре серии “temar” (по вертикали) и шесть уровней ‘tyeller” (по горизонтали) - не произвольна. Впрочем, тот же германский рунический футарк, в немалой степени повлиявший на письменность Толкина, так же строго организован, но организован согласно установившейся традиции и религиозно-мифологическим представлениям. У Толкина же место графемы в алфавите определяется ее фонологическими признаками: номер серии свидетельствует о месте артикуляции: к первой относятся дентальные (и апикальные) звуки, ко второй – лабиальные, к третьей – среднеязычные (и комбинации согласных), к четвертой – заднеязычные. На разных же уровнях представлены соответственно следующие оппозиции: взрывные глухие – звонкие (1, 2); щелевые глухие – звонкие (3,4), носовые (5) и слабые, семи-вокальные согласные – соответственно, r (произносимое без вибрации), w, y (подобное немецкому j) (6).
В качестве исторического аналога подобной рациональной организации алфавита по фонологическим признакам можно привести, пожалуй, лишь огамический алфавит, что использовался друидами древней Ирландии. Безусловно, последний не обладал стройностью и гармоничностью изобретения Толкина, с его ярко выраженным оппозиционным характером. Будучи орудием магии, он был составлен согласно иным, незнакомым нам требованиям. И все же, в группе гласных букв огамического алфавита сначала идут знаки для непередних гласных [a], [o], [u], а затем знаки для передних гласных [e], [i]. Причем буквы и для задних, и для передних гласных расположены по степени сужения подъема гласных (сначала низкий [a], затем средний [o] и, наконец, высокий [u], и соответственно, сначала [e], а потом [i]). Распределение согласных по группам тоже говорит о фонологическом чутье создателей огамического алфавита. Буквы t, q, ng расположены соответственно за буквами d, c, g. Такой порядок букв в алфавите со всей очевидностью свидетельствует о том, что в эпоху его создания у ирландцев существовала своя традиция исследования звукового строя языка. Этим огамический алфавит выгодно отличается от «бессистемности» латинского и лингвистической «произвольности» футарка, и, несомненно, эта его особенность должна была бы импонировать Толкину. Более того, продолжая сравнивать алфавиты огамический и латинский, знаки для репрезентации при письме звуков [u] и [v] отличались друг от друга. В письменностях же, где использовалась латиница, различное значение у вариантов буквы u (v и u) появилось только в XVI веке (Кузьменко 1985:15). Исследователи утверждают, что подобная фонологическая организация алфавита должна являться результатом влияния развития устной аллитерационной поэзии. В принципе, можно достаточно уверенно утверждать, что лингвистическая мысль раннего европейского средневековья была продолжением и вспомогательным инструментом поэтики. Достаточно будет упомянуть тот факт, что лингвистические трактаты в Ирландии писались для бардов, в Исландии служили руководством для скальдов, а в Провансе – для трубадуров.
Однако, оригинальность алфавитных систем Толкина не исчерпывается порядком знаков как таковым. В языках Толкина один знак соответствует одной фонеме, и, как уже говорилось выше, один и тот же алфавит применяется в письменности разных языков, с разным фонетическим составом. Таким образом, для чтения подобного текста необходимо знать код – на каком языке сделана данная запись и каков фонетический состав данного языка. Определить же дифференциальные признаки фонемы (звонкость, тип артикуляции) несложно по внешней форме графемы, как уже говорилось выше. В целом складывается любопытная картина алфавита, максимально абстрагированного от конкретного языка. Для сравнения рассмотрим, как соотносятся планы выражения – содержания в большинстве естественных языков. Каждое устное сообщение имеет внешнюю сторону (звучание) и внутреннюю (смысл). Письменные сообщения также включают эти две стороны, но отношения между ними более сложные. Большинство современных письменностей передает только звучание, смысл же специально не выражен, а извлекается читателем из звучания, достаточно легко, если пишущий и читающий принадлежат одному языковому коллективу. Напротив, примитивные письменности старались выразить как раз смысл сообщения (и в этом их «универсальность»). Так звуковому письму противопоставляется письмо понятийное, или словесное, слоговое и фразовое, или идеографическое (Фридрих 1979:30-31). Алфавит Толкина универсален в том же смысле, в каком универсальна таблица Менделеева – он применим для языка с любым (индоевропейским) звуковым составом, в нем предусмотрены моделирующие средства даже для звуков, отсутствующих в данном конкретном языке. В этом смысле он – конструкция порождающая. В то же время, совсем не просто ответить на вопрос, что же собственно передает эта графика? Символы алфавита Толкина относятся скорее не к реальным фонемам (реальные фонемы берутся из материала данного языка, знание этого материала – есть знание кода, и просто подставляются в заданную матрицу), а к абстрактным пучкам дифференциальных признаков, достаточно свободным для того, чтобы в разных языках им соответствовали разные звуки.
__________________________________________(3) В то время он получил разрешение поселиться в Оксфорде «с целью завершения образования» до полной демобилизации и в качестве помощника лексикографа примкнул к группе, работавшей в то время в Оксфорде над составлением последних томов «Нового словаря английского языка», разделов от “u” до “z” под редакцией доктора Генри Брэдли (Dr. Henry Bradley) (Карпентер 2002:160).
3.4 Отражение некоторых положений философии языка в лингвистических экспериментах Дж. Р. р. Толкина
Если в главе второй речь шла, главным образом, о мифологии в языке и роли слова в создании мифологии, то сейчас речь пойдет о мифах в языкознании, и о том, как отражены эти мифы в псевдоязыковой модели Толкина.
Мифы в языкознании существуют так же как и во всех прочих сферах познания. Под «мифом» мы подразумеваем общие положения гипотетического характера, объективно не доказанные или принципиально недоказуемые, но так же никем и не опровергнутые, а напротив, переходящие от автора к автору и уже пустившие корни в научном лингвистическом сознании. В лингвопроектировании Толкина мифы находят отражение во-первых, в конечном продукте, а именно, в фонетической и грамматической системах его искусственных языков, во-вторых, в методе описания искусственных языковых систем самим автором, в-третьих – в построении отношений между языками «внутри» модели, в морально-этическом аспекте лингвопроектирования Толкина.
В уже упоминавшейся книге «Поиск совершенного языка» У. Эко замечает, что: «Полагать, что совершенство растет параллельно с универсальностью – это одна из наших демократических иллюзий». (Тараканова) Развенчивая одну иллюзию, этим утверждением Эко подкрепляет другой, достаточно старый миф о превосходстве синтетических языков со сложной, разветвленной системой флексий и многочисленными грамматическими категориями, позволяющими выразить любую мыслительную конструкцию, над языками аналитическими. Из чего непосредственно следует заключение, что народы, говорящие и мыслящие на синтетических языках превосходят в своем духовном и интеллектуальном развитии те народы, что обладают языками аналитического типа. Это умозаключение, каким бы дерзким и бездоказательным оно не казалось, не вызывало и тени сомнения у ряда мыслителей, в частности у Фрэнсиса Бэкона: «…разве не заслуживает внимания тот факт (хотя, может быть, он и наносит некоторый удар самомнению современных людей), что в древних языках существует множество склонений, падежей, спряжений, времен и тому подобного, тогда как современные языки почти совершенно утратили их и в большинстве случаев по лености своей пользуются вместо них предлогами и вспомогательными глаголами… приходится признать, что умственное развитие людей прошлых веков было намного глубже и тоньше нашего» (Бэкон 1971:I:320). В несколько иной, менее категоричной форме мы встречаем эту же мысль в трудах Вильгельма фон Гумбольдта, чьи идеи собственно и определили парадигму оценки роли языка в жизни говорящего на нем народа: «На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он складывается по-разному у народов, охотно встающих на уединенный путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредничество языка нужно главным образом для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности. Первые совершенно по особому воспримут природу символа, а у вторых целые сферы языковой области останутся невозделанными». И, наконец, «что народы более одаренные и находящиеся в более благоприятных условиях, чем другие, обладают и более совершенными языками, это понятно само собой» (Гумбольдт 1984:51).
На этом мифе, как нам представляется, и основывается выбор Дж. Р. Р. Толкином образца для своей «совершенной» языковой модели (языки «синдарин», и, в особенности, «квэнья»). В качестве такового им был избран финский язык, чья агглютинативная грамматическая система обладает необычайным богатством грамматических форм, позволяющих выявить тончайшие нюансы в обозначении выражаемых понятий и демонстрирует особую красоту, тонкость и рациональность в распределении грамматических функций среди словоизменяющих и словообразующих морфем. Это позволяет объединять слова в смысловые единства без посредства предлогов и допускает достаточно свободный порядок слов в предложение, что немаловажно при звуковом стихосложении. Так, на примере достаточно продолжительных и законченных текстовых построений на искусственных языках и основываясь на сведениях, предоставленных самим автором в его письмах и приложениях, мы можем лично убедиться в крайне скупом использовании предлогов при выстраивании развернутых высказываний, а так же в наличии по крайней мере девяти падежей в наиболее тщательно разработанном им языке – «квэнийском». Так как количество падежей как и количество соответствующих им дифференциальных морфем (в данном случае словоизменяющих суффиксов) определяется разницей в функции их в предложении, а последняя осуществляется в рамках общей индоевропейской матрицы, чьи функциональные элементы - субъект, предикат, объект, а так же распространения атрибутивного или адвербиального характера, выражающие качественные, количественные, временные, пространственные и причинно-следственные отношения, то неудивительно, что система падежей в «совершенном» индоевропейском языке Толкина откровенно напоминает появившуюся в 60-е годы XX века падежную грамматику Дж. Филмора.
Итак, Толкином четко выделяются следующие падежи: номинативный падеж, дательный падеж, локативный падеж (указывающий на пространственное положение предмета), аблативный падеж (указывающий на отправную точку движения), аллативный (указывающий направление движения), инструментальный, который означает вообще предмет, которым совершается действие, а не собственно инструмент, как например во фразе «laurie lantar lassi surinen» - «золотые листья, уносимые ветром», используется суффикс инструментального падежа –nen (surinen), так как ветер, хотя и совершает действие, но не является одушевленным предметом и не обладает интенциональностью (здесь – намеренностью, направленностью на совершение действия), а следовательно, рассматривается как инструмент, а не как субъект (“lantar” в данной фразе – предикат, суффикс –ar – есть грамматическая форма аориста). Кроме того, как и в естественных языках, в модели сохраняется аккузативный падеж, но в исторической перспективе модели Толкина субъектно-объектные отношения не выражены эксплицитно, а становятся понятны лишь в контексте или из семантики слов. Формы номинатива и аккузатива, таким образом, совпадают. Следует отметить, что языковая система Толкина – не единственная, «пренебрегающая» аккузативными отношениями. Возможно, это объяснимо тем фактом, что если глагол является переходным по своей семантике, то субъект и объект рассматриваются как части одного фрейма и для его обозначения используется лишь одна форма – номинативного падежа, с целью своеобразной экономии языковых средств. В конце концов, в современном английском языке, утратившем не только аккузативную, но и все прочие флексии, установить субъектно-объектные отношения в предложении помогает фиксированный порядок слов. В искусственных же языках Толкина двусмысленность в интерпретации сообщения, где эти отношения не подсказаны контекстом, исключить весьма сложно (но как это не странно, тексты, сконструированные Толкином на его языках не содержат в себе подобных примеров). Однако, автор, по-видимому, не считает возможность двойного прочтения сообщения как показатель несовершенства созданной им языковой системы (в противном случае, желая продемонстрировать рациональное начало в мышлении выдуманной им расы, Толкин просто-напросто изобрел бы форму выражения аккузатива (и по его собственному утверждению, в архаичном варианте «квэнья» форма эта существовала – удлинение конечного гласного). Наряду с отсутствием аккузативной формы, Толкин вводит две формы для обозначения генетивных отношений (достаточно сравнить “ramar aldaron” – «крылья деревьев» и “yuldar miruvoreva” – «глотки меда»), так как видимо, проводит принципиальное различие между генетивом, указывающим на происхождение или отношения части-целого (суффикс –on), и генетивом, указывающим на принадлежность и имеющим адъективный характер (суффикс –va). Эта разница находит в искусственном языке эксплицитное выражение.
Вышесказанное служит иллюстрацией того, как Дж. Р. Р. Толкином претворялись «в жизнь» представления классиков о «совершенной» грамматике. Однако, в том как Толкин описывает свои языковые эксперименты, так же заметны параллели со знаменитыми высказываниями философов-языковедов. По своей сути весь эксперимент Толкина можно представить как попытку буквального следования словам Вильгельма фон Гумбольдта: «…язык – одно из тех явлений, которые стимулируют человеческую духовную силу в постоянной деятельности. Выражаясь другими словами, в данном случае можно говорить о стремлении воплотить идею совершенного языка в жизнь. Проследить и описать это стремление есть задача исследователя языка в ее окончательной и вместе с тем простейшей сути.» (Гумбольдт 1984:52).
Пожалуй, мало что иллюстрирует серьезность Дж. Р. Р. Толкина в отношении к своим языками вместе с тем пародийность всего эксперимента, как его описание языка как системы, совершенно в духе лингвистических воззрений Ф. Де Соссюра. Дж. Р. Р. Толкин даже вводит свой терминологический аппарат. Его искусственные языки могут быть определены как “quenya”, то есть речь, как универсальное свойство человеческих существ; как “lambe” – язык как способ говорения, и с этой точки зрения количество созданных Толкином языков трудно перечислить, так как данный подход не принимает во внимание степень завершенности языковой модели. Предположительно каждое племя, созданное воображением писателя-филолога должно обладать своим языком. Если понятие “quenya” включает в себя то универсальное, что позволяет характеризовать знаковую систему как язык, то “lambe” есть совокупность дифференциальных признаков, позволяющих отличать один язык от другого. И, наконец, есть “tengwar” – иерархическая многоуровневая система языка, поддающаяся научному описанию и именно в рамках этого понятия мы можем ознакомиться с наиболее проработанными языками Толкина. (Tolkien 1994:393-394)
Наконец, следует особо отметить тот морально-этический аспект, на который в своих произведениях неоднократно, хотя и не всегда прямо указывает Толкин. Наряду с демонстрацией того, как от примитивных основ-ноэм развивается сложная система языка, внутри которой становятся возможны как грамматические так и семантические метаморфозы (в первых двух строках стихотворения “Namarie” мы можем наблюдать два обозначения листьев – “lassi” и “ramar aldaron” – метафора, означающая «крылья деревьев»), Толкин показывает и обратный процесс – образования слов с намеренным нарушением индоевропейских норм благозвучия (которые, впрочем, достаточно субъективны), отсутствие осознанной грамматики или ее намеренное упрощение, создание всякого рода вспомогательных искусственных языков, которые по убеждению самого Толкина, вследствие своей упрощенности, всегда будут уступать языкам «естественным», пренебрежением метафорическим и метонимическим потенциалом слова, и, главное, - предпочтение сниженного стиля возвышенному, снижение уровня, на котором осуществляется коммуникация. Дело пожалуй не в том, что Толкин развивает свой эксперимент по дву диаметрально противоположным направлениям, а в том, что движение к совершенствованию и усложнению языка он отождествляет с духовным превосходством народа, а обратный процесс – с общими понятиями зла, разрушения, искажения. Конечно, такой подход осуществим лишь на примере гипотетической языковой модели в рамках художественного произведения. Однако, тот же Ф. Бэкон пытался «на материале самих языков сделать отнюдь не малозначительные… а достойные самого внимательного наблюдения выводы о психическом складе и нравах народов, говорящих на этих языках.» (Бэкон 1971:319). В частности, что греки – более склонны к занятиям искусствами, римляне – к практической деятельности «ибо различия, существующие в искусствах, требуют для своего выражения сложных слов, тогда как деловая жизнь нуждается в более простых словах… Евреи избегают сложных образований в лексике до такой степени, что скорее предпочитают злоупотреблять метафорой, чем прибегают к образованию сложных слов. И вообще в их языке очень мало слов, и эти слова никогда не соединяются, так что уже из самого языка становятся совершенно ясным, что это был народ поистине назарейский и отделенный от остальных племен.» (Бэкон 1971:319).
Таким образом, на основании всего выше сказанного можно сделать вывод, что литературный опыт Толкина-филолога оказался в высшей степени неординарен. Именно исходя от лингвопроектирования ему удалось создать «мифологию в квадрате» - воплотить мифологическое содержание в форму, которая сама по себе – отражение мифов научного мира языковедения.
3.5 Выводы по главе 3
В этой главе мы наблюдали действие лингвистической мысли Дж. Р. Р. Толкина последовательно переходя с одного уровня языковой системы на другой. В итоге, нами были рассмотрены уровни фонетики, графологии, а так же проанализированы механизмы словообразования в этимологическом аспекте. Все вышеперечисленные уровни уже были подробно исследованы и описаны как самим Толкином, так и энтузиастами, изучающими «эльфийские» языки. Однако, в нашей работе нами был продемонстрирован принципиально новый подход к рассматриваемому явлению. Так, неоднократно отмечалось, что «квэнья», «синдарин» и «черное наречие» соотвественно имеют финский, кельтский (валлийский) и гэльский (по некоторым мнениям – тюркский) характер. Но, насколько нам известно, никто не пытался до сих пор определить, какую прагматическую информацию несет в себе эта стилизация. Правдоподобным представляется утверждение о том, что в плане фонетики языки Толкина есть развернутый эксперимент по звуковому сложению и языки-эталоны были выбраны по степени их звукоизобразительности. Кроме того и финский, и кельтский языки обладают рядом архаичных черт, что позволяет Толкину придать своим языкам «древний» облик. Следует также особо отметить то, что эстетический подход оказывается довлеющим в изобретении грамматических систем. Так, типичная черта кельтских языков – изменение грамматической формы слова путем изменения корневого гласного, причем изменение зависит от типа основы, – так же характерная черта, свойственная архаичным языкам и делающая грамматику весьма сложной для усвоения.
Но, пожалуй самое ценное в семантическом плане наблюдение дают нам представленные автором этимологии вымышленных слов. Слова получают внешнюю форму от одного из числа немногих примитивных элементов на основании референций к общей семантической идее.
Заключение
Несомненно, что беспрецендентные по своему масштабу и уровню исполнения лингво-инженерные конструкции Дж. Р. Р. Толкина имеют для общего языкознания гораздо большее значение, нежели просто являются неординарным материалом для лингвистического описания. В силу того, что построены они были лингвистом высочайшего уровня, с подчеркнутым соблюдением принципа максимального приближения к реальному научному исследованию, они представляют ценность в методологическом плане. Своими языковыми экспериментами Толкин косвенно поставил вопрос о правомерности работы по реконструкции праязыка, что до сих пор является конечной идеальной целью сравнительно-исторического языкознания. То, с каким блеском автор имитирует воссоздание единого языка-реконструкта обнажает гипотетическую сущность всех подобных образований, попутно предостерегая от слабых мест в методологии воссоздания праформ. Вместе с тем, Дж. Р. Р. Толкин словно подает идею о возможном более широком применении лингвопроектирования при решении конкретных лингвистических проблем. На наш взгляд, эксперименты Толкина служат своего рода предупреждением от излишнего упрощения экспериментального материала, показателем того, что рабочие модели, имитирующие естественный язык, копируя лишь его номинативную функцию по отношению к конкретно заданному денотату, и стремящиеся к свободе от грамматических исключений из правила, никогда не будут вполне адекватны.
Но все же следует признать, что основные следствия из экспериментов Дж. Р. Р. Толкина относятся к области семантики. Причем, поднимаются существенные вопросы как на уровне слова (проблема так называемых слов без денотатов, слов с гипотетическим значением, а так же новый взгляд на имена собственные), так и на уровне предложения и даже текста (создание эффекта сюжета в сюжете, проблемы семантического эллипсиса). В свете использования псевдоязыковых конструкций в художественном произведении по новому мыслится категория пресуппозиции, так как применение понятий истинности-ложности, которые почему-то часто в нее включаются, в данном случае нерелевантно. Скорее можно согласиться с тем, что в действие вступает интенция адресата сообщения, его готовность выступить в роли интерпретатора по отношению к предоставленной ему знаковой системе.
На примере искусственных языков Толкина представляется возможным рассмотреть механизм порождения безденотатных слов. Выводом из такого исследования можно считать утверждение о том, что суть человеческого языка не сводится к отношениям референции. Для того, чтобы признать псевдоязыковую единицу словом вовсе необязателен денотат. Сущность слова не в том, что оно обозначает, а в том, что оно рассматривается нами как нечто способное к смыслопорождению. Изобретение прежде не существовавшего слова может не быть продиктовано какими-то внешними факторами, например, потенциальными референтами, нуждающимися в обозначении. Напротив, любое «слово», признанное субъектом таковым, не замедлит «обзавестись» денотатом, причем последний может и не существовать в реальности. Называть подобное слово «безденотатным» мы считаем несколько неточным и некорректным. Данная ситуация с трудом поддается описанию в рамках имеющегося терминологического аппарата со столь неоднозначными понятиями как «денотат» и «референт». Суть ее, однако, видимо была ясна людям Средневековья, судя по тому, как они понимали природу символа и слов, не имеющих референта в реальном мире. Для человека Средневековья «грифоны были настолько же реальны как и львы», но не потому, что люди были склонны принимать их таковыми в силу своего легковерия. Умберто Эко приводит в оправдание средневекового убеждения в «реальности» грифонов довод несколько неожиданный, но подкупающий своим правдоподобием: «грифоны были столь же реальны как и львы, поскольку в той же степени являлись знаками высшей истины.» (Eco 1986:73). Такой подход к проблеме истинности-ложности, наличия денотата его отсутствия кажется психологически верным. Трудно отрицать присущей человеческому сознанию дуальности в восприятии мира (по крайней мере если речь идет о европейском языковом сознании). В рамках такого подхода слово, пусть даже только-что изобретенное получает право «означать» (то есть, служить по отношению к чему-либо индексом) только если оно способно «значить» - относится к базовой дуальной системе оценок, определяющих «наивную картину мира», которая в свою очередь обратной связью находит свое выражение в языке. Возможно, даже некоторая стилизация «вторичного» мира Толкина «под Средневековье» на самом деле объясняется инстинктивной попыткой вернуться в данное семиотическое пространство. Способность слова или имени быть индексом конкретного денотата (пусть даже плода фантазии автора), и вместе с тем относиться к одной из универсальных идей и дает толчок к вероятностному сюжетопостроению. Более того, представляется вероятным предположение о том, что именно на базе этой связи с «идеей» и осуществляется метафорический перенос значения с одного денотата на другой. То, что метафора есть перенос значения на основании общих признаков было уже подвергнуто сомнению учеными, в том числе и Эко, выявившими тот факт, что в основе метафоры зачастую лежит метонимия. Во всяком случае, с позиции традиционных определений метафоры и метонимии не представляется возможным объяснить образование слова «звезы» - “elen” и названия народа – “Eledrhim” ого и того же примитивного элемента. Однако, этот метафорический перенос становится объясним, если принять как данность, что истинным «означаемым» и в том и в другом случае будет являться общее для этих двух слов понятие Прекрасного.
Вышеизложенное является попыткой сформулировать некоторые из проблем семантики, которые возникают при ближайшем рассмотрении языковых экспериментов Толкина. С нашей точки зрения, у «мифологии» Дж. Р. Р. Толкина имеются серьезные шансы на роль, которую в свое время сыграли произведения Л. Кэрролла для математиков и логиков. Литературные произведения подобные этим, порожденные мыслью ученых, оказываются весьма интересными для науки и ценность их именно в том, что в них находят выражение противоречия, замаскированные в реальных ситуациях. Подобные научные модели представляют собой вызов нашему пониманию явлений. В отличие от примитивных рабочих моделей они намеренно усложняют ситуацию, делают знаковое пространство многоплановым. В отличие от рабочих моделей подобные системы не эффективны в поиске ответов, но зато неисчерпаемы в постановке вопросов.
(С) Мария Платова
Источники материала
1. Карпентер Хамфри. Дж. Р. Р. Толкин. Биография – М.: Изд. ЭКСМО-Пресс, 2002
2. Tolkien J. R. R. Tree and Leaf – Boston: Houghton Mifflin, 1974
3. Tolkien J. R. R. The Lord of the Rings – New York, Ballantine Books, 1981
4. Tolkien J. R. R. Letters of J. R. R. Tolkien / a selection ed. By Humphrey Carpenter, with the assistance of Christopher Tolkien – London etc.: Allen & Unwin, 1981
5. Tolkien J. R. R. The Monsters & the Critics and Other Essays / ed. by Christopher Tolkien – London etc.: Allen & Unwin, 1983
6. Tolkien J. R. R. The History of Middle-Earth, ed. by Christopher Tolkien – London, Harper Collins Publishers, 1994
Научная библиография
1. Амирова Т. А. К истории и теории графемики. – М. Наука, 1977
2. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. – М., Изд-во ИЛ, 1955
3. Богатырев А. А. Элементы неявного смыслообразования в художественном тексте / Учебное пособие – Тверь: Тверской Государственный Университет, 1998
4. Бопп Ф. О системе спряжения санскритского языка в сравнении с таковым греческого, латинского, персидского и германских языков // Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. – М.: Изд-во Мин. Просв., 1960 – с. 28-36
5. Бэкон Ф. Сочинения, Т. 1. – М., « Мысль», 1971
6. Бюлер К. Теория языка: Репрезентативная функция языка. – М.: Прогресс, 2000
7. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. – М., Изд-во ИЛ, 1958
8. Воронин С. В. Фоносемантические идеи в зарубежном языкознании (очерки и извлечения). Учебное пособие – Ленинград, Изд-во Ленинградского Университета, 1990
9. Гримм Я. Из предисловия к «Немецкой грамматике». О происхождении языка // Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. – М.: Изд-во Мин. Просв., 1960 – с. 52-65
10. Гумбольдт В. ф. Избранные труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1984
11. Делез Жиль. Логика смысла. – М., Издательский Центр «Академия», 1995
12. Звегинцев В. А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, - М., «Просвещение», 1964, 1965
13. Ибраев Л. И. Надзнаковость языка // ВЯ. 1980. №1 – с. 32-41
14. История лингвистических учений. Средневековая Европа – Л.: Наука, 1985
15. Кнорина Л. В. Природа языка в лингвопроектировании XVII века // Вопросы языкознания, №2, 1995 г. – с. 110-120
16. Кобзев Н. И. Исследование в области термодинамики процессов информации и мышления. – М., Изд. МГУ, 1971
17. Колшанский Г. В. Объективная картина мира в познании и языке. – М.: Наука, 1990
18. Комлев Н. Г. Слово, денотация и картина мира. // Вопросы философии. 1981. №11 – с.
19. Лосев, А. Ф. Знак. Символ. Миф. Труды по языкознанию. – М.: Изд-во МГУ, 1982
20. Макаев Э. А. Общая теория сравнительного языкознания. – М.: Наука, 1977
21. Мечковская Н. Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории религий / Учебное пособие для студентов гуманитарных вузов. – М,: Гранд-Фаир, 1998
22. Налимов В. В. Вероятностная модель языка: О соотношении естественных и искусственных языков. – М.: Наука, 1979
23. Нерознак В. П. Праязык: реконструкт или реальность. // СИИЯРС. – М.: Наука, 1981
24. Онианс Ричард. На коленях богов: Истоки европейской мысли о душе, разуме, теле, времени, мире и судьбе. – М.: Прогресс–Традиция, 1999
25. Потебня А. А. Слово и миф. / Предисловие А. К. Бабурина. – М.: Правда, 1989
26. Сепир Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологии. – М.; Прогресс, Университет, 1993
27. Соссюр Фердинанд де. Труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1977
28. Суперанская А. В. Общая теория имени собственного (фонология и морфология). – М., Наука, 1969
29. Тараканова Н. И. Редукционизм в лингвистическом мышлении. – Диссертация на соискание ученой степени канд. фил. наук – Тольятти, 1997
30. Фонякова О. И. Имя собственное в художественном тексте: Учебное пособие. – Л., 1990
31. Фридрих Иоганнес. История письма. Пер. с нем. – М.: - Наука, 1979
32. Хомский Н. Синтаксические структуры. // Новое в лингвистике: Вып. II. – М.: Прогресс. 1962 – с. 412-527
33. Хомский Н. Логические основы лингвистической теории // Новое в лингвистике: Вып. IV – М.: Прогресс, 1969 – с. 465-571
34. Черри К. Человек и информация (критика и обзор). – М., «Связь». 1972
35. Шаумян С. К. Философские вопросы теоретической лингвистики. – М., Наука, 1971
36. Швейцер А. Культура и этика. – М., Прогресс, 1973
37. Шрейдер Ю. А. К вопросу об оправдании основных понятий семиотики. // «Кибернетику на службу коммунизму», т. 3. М., «Энергия», 1966 – с.
38. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. // Структурализм: «за» и «против»: Сб. статей – М.: Прогресс, 1975 – с. 193-230
39. Abraham Werner. Linguistik der uneigentlichen Rede. Linguistische Analysen an den Landern der Sprache. – Tubingen: Stauffenburg, 1998
40. Badura Bernard. Sprachbarrieren. Zur Soziologie der Kommunikation – Frommann-holzboog, 1971
41. Black Max. Models and metaphors. Studies in language and philosophy. – Ithaca, NY: Cornell university Press, 1962
42. Bloomfield Leonard
43. Eco Umberto. The Role of the Reader. Explorations in the Semiotics of Texts - Bloomington & London, Indiana University Press, 1979
44. Eco Umberto. Art and Beauty in the Middle Ages. Tr. By Hugh Bredin –New Haven and London, Yale University Press, 1986
45. Farb Peter. Word play. What happens when People talk – NY: Bantam Book, 1978
46. Flügel J. C. Men and their Motives: Psycho-Analitical Studies – London: Kegan Paul, Trench, Trubner, 1934
47. Gelb I. J. A Study of Writing the Foundations of Grammatology – London, 1952
48. Helms Randal. Tolkien’s world – Boston, Houghton Mifflin, 1974
49. Herder J. G. Abhandlung uber die Ursprung der Sprache //Herders Werke in funf Bdnelen. Bd., 2 – Berlin u. Weimar: Aufbau, 1964 – s. 77-190
50. Hill A. The Typology of Writing Systems / Papers in Linguistics in Honour of Leon Dostert, The Hague, 1967, p. 95-99
51. Jespersen Otto. Language. It’s Nature, Development and Origin, London: Allen& Unwin, 1964
52. Kirk Elizabeth. “I would rather have written in Elvish”: Language, Fiction in “The Lord of the Rings” / Towards a poetics of fiction. Bloomington and London, Indiana University Press, 1977 – p. 286-297
53. Kocher, Paul H. Master of Middle-earth. The achievement of J. R. R. Tolkien. – London: Thames and Hudson, 1972
54. Lakoff George. Women, Fire, and Dangerous Things. What Categories Reveal about the Mind – Chicago and London: University of Chicago Press, 1989 – XVII
55. Large, Andrew. The artificial language movement. – Oxford; New York: Blackwell, 1985
56. Lewis, Henry and Pederson, Holger. A Concise Comparative Celtic Grammar. – Göttingen, Vandenhöck & Ruprecht, 1937
57. Liede Alfred, Dichtung als Spiel. Studien zur Unsinnspoesie an den Grenzen der Sprache, 2bde., Berlin / N. Y.: de Grugter, 1963
58. MacIntosh A. Graphology and Meaming – Patterns of Language, London, 1966
59. Müller, Max. Lectures on the science of language, vol. II. – London, 1873
60. Müller, Max. Uber Philosophie der Mythologie. – Strassburg: Trubner, 1876
61. Navratil Leo. Schizophrenie und Sprache. Zur Psychologischer Dichtung, München dtv., 1966
62. Noel Ruth S. The mythology of Middle-earth. – Boston: Mifflin, 1977
63. Salmon Vivian. The Study of Language in 17th Century England. – Amsterdam: Bejamins, 1979
64. Samarin William J. Forms and Functions of Nonsense Language // Linguistics 50, 1969 – p.70-74
65. Sapir Edward, Bloomfield Leonard, Boas Franz. Memorandum on the problem of an International auxiliary Language / Romanic review 16, 1925
66. Sherzer Joel. Linguistic Games: Implications for (Socio)-Linguistics, - Urbino Working Papers 37, sec. C., 1974
67. Sornig Karl. Spiel: Sprache – Graz, 1995 / Grazer Linguistische Monographien 12
68. Stuchlik J. Notes on the Psychology of Origin and formation of Neomorphisims of Languages, in: Confinia Psychiatrica vol.7, Basel / New York, 1964, pp. 216-233
69. Todorov, Tzvetan. The fantastics: a Structural approach to a literary genre. Transl. From French by Richard Howard; with a foreword by Robert Scholes. – Ithaca (N.Y.); 1975
70. Whorf, B. L. Language, thought and reality. – p. … Selected Writings of B. L. Whorf. Ed. by John B. Carroll – Cambridge, Ms: The MIT Press, 1956
Введение
Предметом исследования в данной работе являются искусственные языки и возможности их применения в художественной литературе. В настоящее время искусственные языки представляются нам областью все еще открытой для исследования и представляющую особый интерес именно в свете революций, потрясших лингвистику во второй половине XX века. Теперь можно смело утверждать, что создание Ноамом Хомским генеративной лингвистики определило парадигму лингвистической мысли последних десятилетий. Порождающие модели Н. Хомского заставили научное сообщество по-новому взглянуть на проблемы семантики, заставили говорить о совершенно новом направлении в лингвистике – когнитивном. Вместе с тем, в 60-е годы прошлого века лингвистические исследование переместились на следующий, более высокий нежели предложение, уровень – уровень текста. Всему этому сопутствовало развитие примыкающих областей научных поисков. С одной стороны американскими учеными предпринимались попытки создание искусственного интеллекта и таким образом сфера компьютерных технологий стала выступать в роли «заказчика» идей для современной лингвистики. Таким образом, идея искусственного языка, столь же старая как и история языка естественного, получила новую интерпретацию в виде машинных языков программирования и порождающих моделей. С другой стороны, активно исследовалась проблема знаковой природы языка в трудах семиотиков, особенно семиотиков французских. Их достижения изменили анализ текста. В конце концов, даже в философии XX века произошло смещение от философии жизни в сторону герменевтики.
Результат столь бурного развития наук, имеющих отношение к языку, был двоякий. В следствие его лингвистика получила статус передовой области исследований, но в то же время границы ее потеряли четкость, размытым стало и само понятие предмета лингвистики. Вот почему сейчас мы берем на себя смелость утверждать, что вопрос о границах лингвистики на данном этапе как никогда актуален. А вместе с тем актуально и изучение «пограничных» явлений, каким и являются искусственные языки. Об актуальности исследования природы и характера всевозможных вторичных знаковых систем, претендующих на то, чтобы считаться искусственными языками, свидетельствует и тот интерес, что был проявлен к этой проблеме видными учеными-лингвистами, философами, семиотиками и психологами за последние десятилетия. Среди работ, посвященных искусственным языкам, есть действительно фундаментальные труды Умберто Эко («Поиск идеального языка», “On the Possibility of Generating Aesthetic Messages in an Edenic Language”), Хорхе-Луи Борхеса («Аналитический язык Джона Уилкинса»), Жиля Делеза («Логика смысла»), Карла Зорнига (“Spiel und Sprache”), Уильяма Самарина (“Forms and Functions of Nonsense Language“), Лео Навратила (“Schizophrenie und Sprache“), Алессандро Баузани (Bausani Alessandro, “Geheim- und Universalsprachen: Entwicklung und Typologie”), Эндрю Ларджа (“The artificial language movement”).
На основе уже перечисленных научных трудов можно сделать вывод о том, что само понятие «искусственный язык» весьма расплывчато. На самом деле этот термин включает в себя явления совершенно разной природы: от языков компьютерного программирования и универсальных философских языков-логосов до языков для международного общения и даже языков-гибридов. Следует признать, что руководящим признаком для нас в этой работе является «человечность» искусственного языка в том смысле, что он должен быть порождением человеческой когнитивной системы с учетом ее специфики и для этой системы. Этим объясняется тот факт, что в качестве благодарного объекта исследования нами выбраны языки Дж. Р. Р. Толкина. Ряд же искусственных лингвистических образований – языки программирования – в поле исследования в его настоящем виде не вошли. Языки Дж. Р. р. Толкина предпочтительны в качестве материала для подобного исследования также и потому, что принадлежат к весьма немногочисленной категории искусственных языков, сконструированных собственно лингвистами. Кроме того, на материале языков Толкина возможно провести исследование в контексте экспериментальных языков и экспериментальной литературы.
Дж. Р. Р. Толкин, английский писатель и филолог, профессор древнеанглийского в колледже Ролинсона и профессор английского языка и литературы в Мертон-Колледже (Оксфорд), в литературе XX века представляет собой фигуру «культовую». Последний термин свидетельствует не столько о художественных литературных достоинствах его произведений, сколько о том, что Толкину удалось создать на удивление жизнеспособную порождающую семиотическую систему, включающую в свое пространство огромное число интерпретаторов. Нисколько не оспаривая тот факт, что в современной англоязычной (и не только) культуре Дж. Р. Р. Толкин прежде всего является автором романа «Властелин Колец», хотелось бы привести слова его биографа, Хамфри Карпентера: «Нельзя сказать, что Толкин был как бы двумя разными людьми, ученым и писателем. Это все один и тот же человек, и две стороны его личности переплетаются настолько тесно, что порой делаются неразличимы… это разные проявления одного и того же ума, одного и того же воображения» (Карпентер 2002:204). К основным научным достижениям Дж. Р. Р. Толкина, выдающегося специалиста в области истории английского языка, особенно его древнего и среднего мидлендского диалекта, принадлежит составление глоссариев, комментариев и подготовка к печати средневековых текстов поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» (“Sir Gawain and Green Knight”) и кембриджской рукописи сборника религиозных наставлений “Ancrene Wisse”, фундаментальный труд, посвященный «Беовульфу», а так же переводы поэм «Перл» (“Perl”), уже упомянутой «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» и «Сэр Орфео». Наряду с достаточно скромным наследием опубликованных научных трудов (впрочем, исполненных на выдающемся уровне) и несколькими сказками с заметным философским или пародийным подтекстом, Толкин оставил ни с чем несопоставимые литературные произведения – в своем роде новую европейскую мифологию – в виде романов «Властелин Колец», «Хоббит», и, прежде всего, «Сильмариллион». Но наиболее грандиозным из его трудов являются его искусственные языки – результат многолетней лингво-инженерной деятельности.
В 1931 году Дж. Р. Р. Толкин написал эссе о своем несколько необычном увлечении, свойственном, впрочем, не только ему, а достаточно многочисленной группе людей. Этим увлечением всей его жизни было создание искусственных языков с тщательно проработанной фонетической и грамматической системами, объемными глоссариями и сконструированными на материале этих языков текстами. Характерным для такого острого увлечения лингвистическими экспериментами является то, что оно более свойственно детям, нежели взрослым. В свою очередь Толкин дает этому факту несколько упрощенное объяснение. По его мнению, создание языков – «отнюдь не редкость… Детей, у которых имеется то, что можно назвать творческой жилкой, куда больше, чем принято считать, - просто это стремление к творчеству не ограничивается какими-то определенными рамками. Не все любят рисовать, не все хотят заниматься музыкой – но большинству хочется что-нибудь создавать. И если основной упор в образовании делается на языки, творчество примет лингвистическую форму. Это явление настолько распространено, что я в свое время подумывал о необходимости его исследовать» (Карпентер 2002:60-61). Однако, в конце концов Толкин был слишком увлечен собственно процессом создания искусственных языков и не воплотил своего намерения относительно феномена лингвопроектирования в жизнь. Чтобы получить о нем некоторое представление, уместно будет проследить его эволюцию на примере экспериментов Толкина.
Его первые опыты лингвопроектирования относятся к периоду между 1906-1908 годами, Джону Рональду тогда было, соответственно от 14 до 16 лет. Еще раньше, он стал участником своеобразной игры, затеянной его двоюродными сестрами, Мэри и Марджори Инклдон. Игра состояла в общении на «секретном» языке «Анималик», который представлял собой простейшую разновидность кода, основанную на элементарной замене одной лексемы другой. Судя по позднейшим воспоминаниям Толкина, изложенным во все том же эссе «Тайное пристрастие» (“A Secret Vice”) (Tolkien 1983: 198 219), суть кода заключалась в выборке лексического материала из двух знаковых микросистем – числительных и названий животных. Интересно отметить, что дети достигли в этой кодировке известного уровня изощренности: в то время как названия животных использовались, по крайней мере, вместо местоимений, числительных и вспомогательных глаголов, собственно животные обозначались числительными, для чего были созданы необходимые системы соотношения. Так, фраза “Dog nightingale woodpecker forty” – «Собака соловей дятел сорок (40)» по признанию Толкина являлась сообщением: «Ты – осел» - “You are an ass”. (Tolkien 1983:201)
Следующим этапом стал “Nevbosh” – все еще детский секретный язык, но в отличие от рассмотренного примитивного кода он подразумевал применение ряда лингвистических манипуляций по искажению не только содержания слова (языками-источниками являлись английский, французский и латинский языки), но и отчуждения его формы (наиболее распространенные из подобных манипуляций рассматриваются в главе I). Данный языковой опыт может являться классическим образцом так называемого «детского» языкотворчества и «нонсенса». Уже в зрелом возрасте Толкин по памяти цитировал лимерик, соченный им и сестрой на «личном» языке. Далее, уже самостоятельно, Толкин создает “Naffarin”, в котором от простого искажения форм реально существующих языков делает шаг к проектированию нового языка с самостоятельной грамматической системой. Как и все языки Толкина “Naffarin” эклектичен, по свидетельству автора, он пытался создать язык, который, обладая своей фонетической и грамматической системой, напоминал бы испанский (Карпентер 2002:61).
Полного расцвета лингвопроектирование Толкина достигло в 20-30-е годы. В то время им были составлены глоссарии и разработаны грамматические системы двух языков – “Qenya” и “Noldorin”. После начала работы в 1916 над сочинением «Книги утраченных сказаний» как он именовал свою мифологию искусственные языки получили необходимое игровое пространство для их употребления и развития. По мере того, как развитие сюжетных линий требовало новых языков, общая система языков Толкина разрасталась, наряду с «идеальными» языками создавались наброски «языков-антиподов», и к настоящему моменту достоверных сведений о точном количестве искусственных языков, созданных Толкином, не имеется.
В настоящей работе предпринята попытка определить место языков Толкина в возможной классификации искусственных языков. Искусственные языки Толкина являются беспрецедентной сложной, способной к порождению моделью индоевропейских языков, которая может с успехом использоваться при решении конкретных лингвистических задач, прежде всего из области семантики. Практическая ценность данной модели состоит в том, что она представляет собой редкий случай сочетания рационального подхода в лингвопроектировании с известной долей сложности в своей структуре, что позволяет ей адекватно отражать проблемы, типичные для естественных языков. Помимо этого, в языковых экспериментах Дж. Р. Р. Толкина в игровой форме находят отражение ряд основополагающих идей общего языкознания.
Таким образом, на защиту выносятся следующие положения:
- способность к лингвопроектированию есть составляющая, а точнее, продолжение изначальной языковой компетенции человека, следовательно, представляется возможным использовать лингвопроектирование как способ выявления и описания глубинных семантических и синтаксических структур естественных человеческих языков;
- литературное наследие Дж. Р. Р. Толкина возможно и следует прочесть как «филологический эксперимент», что соответствует документированному замыслу автора (Tolkien J. R. R. The Monsters & the Critics and Other Essays / ed. by Christopher Tolkien – London etc.: Allen & Unwin, 1983; Tolkien J. R. R. Letters of J. R. R. Tolkien / a selection ed. By Humphrey carpenter, with the assistance of Christopher Tolkien – London etc.: Allen & Unwin, 1981). При таком прочтении языковые эксперименты Дж. Р. Р. Толкина являются синтезом языка и мифологии – систематизированным описанием статичной картины мира;
- в контексте экспериментального проектирования искусственных языков опыт Дж. Р. Р. Толкина есть своеобразный критический обзор идей и достижений классической лингвистической мысли XVIII-XIX веков.
В центре всего нашего исследования стоит вопрос о том, каким требованиям должна удовлетворять знаковая система, чтобы быть воспринятой как человеческий язык и обеспечить возможность понимания и интерпретации. В качестве ключевого момента в определении параметров знаковой системы, претендующей на статус человеческого языка признаются игровая и мифотворческая функции языка. Об игровой природе языка говорил Людвиг Витгенштейн. Отношениям игры и языка посвящена фундаментальная работа Карла Зорнига (Sornig, “Spiel und Sprache”). В данной работе под игровой функцией следует понимать способность человеческого сознания ассимилировать и адекватно актуализировать в контексте ошибочный или псевдоязыковой материал, а под мифотворческой функцией языка – способность сообщать сознанию статичную картину мира.
Таким образом, в первой главе настоящей работы приводятся доказательства в пользу «человеческой» природы искусственных языков Толкина, причем последние рассматриваются в сравнении с другими псевдоязыковыми и искусственными образованиями. Нами дается обзор истории лингвопроектирования и различных подходов в оценке и классификации этого феномена.
Вторая глава сосредоточена на анализе собственно искусственных языков Толкина. В ней мы пытаемся найти ответ на следующие вопросы: как несуществующее слово порождает смысл и как строятся контекст, позволяющий слову значить, а также исследуем связь языка и мифологии.
В третьей главе происходит смещение акцентов с объекта на субъект лингвопроектирования. В центре внимания здесь – личность Толкина-лингвиста, оперирующего положениями и категориями общего и сравнительно-исторического языкознания на базе игрового, псевдоязыкового материала а пространстве «вторичного мира».
В заключение нами предпринимается попытка оценить значение языковых экспериментов Дж. Р. Р. Толкина и лингвопроектирования вообще для общего языкознания.
1.1 Природа явления лингвопроектирования
Искусственные языки – область исследования, где вопрос о сущности человеческого языка не может быть опущен как нерелевантный.
Потенциальная способность создавать искусственные языки так же естественно присуща человеку, как и его способность к овладению естественным языком. Иными словами, искусственные и естественные языки могут рассматриваться как плод одной «врожденной способности», предположительно грамматической (в других теориях – когнитивной), человека к языку, той самой изначальной языковой компетенции, занимающей умы лингвистов всю вторую половину XX века. Сам термин «искусственные» никоим образом не подразумевает того, что языки, изобретенные отдельными людьми, уступают в возможности практического употребления языкам, сформировавшимся за тысячелетия, так же как и нельзя отрицать, что эти естественные, или, иначе говоря, этнические языки подвержены как сознательному, так и бессознательному воздействию со стороны социальных и индивидуальных факторов. Искусственные языки не просто не являются неполной и ущербной копией естественного языка. Напротив, они – отражение напряженного труда по созданию совершенного языка (в слове «совершенный» по отношению к искусственным языкам срывается некоторая двусмысленность, которая будет раскрыта позднее). Тема поиска совершенного языка исследуется Умберто Эко в его книге «Поиск идеального языка». В результате автор приходит к выводу, что история идеи совершенного языка прочитывается, по сути, как достаточно подробная история западноевропейской мысли. В своей диссертации Н. И. Тараканова считает возможным представить лингвопроектирование как вообще первую социо-техническую инженерную конструкцию человечества в свете последних утверждений о первичности письменной речи перед звуковой (Тараканова 1997:131).
Первые идеи о возможности существования единого совершенного языка могут быть найдены в традиции иудаизма – в той части Книги Бытия, где повествуется о строительстве Вавилонской башни. Данный эпизод стал объектом разнородных толкований. Одна из интерпретаций была дана И. К. Флюгелем с целью дать научное объяснение-оправдание (в данном случае – с позиций психоанализа) явлению лингвопроектирования (J. C. Flügel 1934).
Согласно этому фрейдистскому толкованию, подобная языковая, лингвистическая деятельность является в некотором роде сублимацией деятельности сексуальной. Таким образом, эпизод с Вавилонской башней Флюгель относит к классу мифов о бунте против Неба, развивающих тему космической проекции ненависти к отцу, связанной с так называемым Эдиповым комплексом. В рамках такого подхода мотив строительства высокой башни трактуется как символическое отражение эрекции, а успешное покорение Неба, низвержение «отца», - как удовлетворение сексуальных желаний. Провал всего предприятия подразумевает месть со стороны фигуры отца – кастрацию. Разрушение башни, разобщение языка, рассеивание человечества и вызванный всеми этими событиями раздор меж людьми – все это формы расчленения, то есть кастрации. Далее Флюгель продолжает свое объяснение собственно процесса конструкции искусственного языка: «В виду существующей связи между речью, импрегнацией и испражнением… мы едва ли можем усомниться в том, что перенесенные в другую область анальные эффекты (в конечном счете удовлетворение при испражнении) являются частью удовольствия от создания искусственного языка» (Flügel 1934:116). Отличительной чертой деятельности ярко выраженного анального характера Флюгель считает навязчивую настойчивость в преодолении препятствий. Это утверждение, по его мнению могло объяснить внушительное число созданных проектов интернациональных языков.
Далее, Флюгель выделяет два уровня «вознаграждения» при изобретении искусственного языка. Уровень первый – уровень Эдипа, на нем искусственному языку отводится роль Недозволенного, нарушающего установленный творцом порядок, орудия восстания против отца и символ инцеста с матерью. На анально-эротическом уровне подобная деятельность трактуется как запретная, табуированная, конечный продукт – искусственный язык и его употребление – говорение на нем рассматриваются как проявление детского бунта (возможно потому, что изобретение разного рода «своих», «секретных», недоступных взрослым языков действительно свойственно детям), причем произносимые придуманные слова приравниваются к фекалиям. Подобные мотивы в оценке искусственных языков и вообще работ авторов, перегружающих создаваемые ими миры языковыми экспериментами и окказионализмами, можно найти в критике Антонина Арто, направленной против «Бармаглота» Льюиса Кэррола. Жиль Делез в своей книге «Логика смысла» подробно исследует точку зрения Арто и характеризует ее как проявление шизофренического типа мышления (Делез 1995:13:107-120).
Данным трактовкам, выводящим дискуссию из области собственно языка в область психических процессов, можно противопоставить точку зрения, выраженную в работе Н. И. Таракановой: «Можно предположить, что в указании на единый язык на земле до вавилонской трагедии миф повествует о едином божественном языке-логосе,… в котором смысл (как план содержания) и текст (как план выражения) идеально совпадают (т. е. не допускают синонимического перефразирования). А сам смысл при этом соответствует законам бытия. В этом прочтении иностранность языков в первоначальном поствавилонском смысле заключается не в иностранности их по отношению друг к другу, а в иностранности звучащей речи по отношению к языку мысли, смысл больше не равен тексту, и, в соответствии с божьим проклятием, «один не понимает другого».» Здесь, «смешение» языков понимается как прекращение существования совершенного языка-логоса в человеке и рождение собственно человеческого языка, который можно охарактеризовать как «логос минус совершенство, когда в остатке мы имеем : на уровне содержания – смыслы, не соответствующие истине… на уровне выражения – не слово-имя, а поток слов для указания на сущность вещи» (Тараканова 1997:21).
Следует отметить, что во всех толкованиях речь идет о деформации планов выражения и содержания, об «искажении» языка в понимании Дж. Р. Р. Толкина. «Искажение» - ключевое слово в обосновании космогонии Толкина, основной принцип в его лингвопроектировании. Противостояние вселенского Добра вселенскому Злу он рассматривает как противостояние первоначального замысла искаженному выражению. Ложь, несоответствие у Толкина – вполне в духе христианской традиции является высшим проявлением природы Греха. Соответственно и языкотворчество идет, точнее расходится по двум диаметрально противоположным направлениям: совершенствование языка и его искажение. Наиболее ярко выражено это противопоставление на фонетическом уровне.
Помимо Библейской концепции универсального языка-логоса идеи создания подобного языка можно встретить в религиозном учении Манихеев в Персии, в их концепции царства всеобщей справедливости Ормазда. Истинная справедливость, согласно этому учению, мола быть достигнута за счет введения одного всеобщего закона, правительства и языка. С подобной идей создания универсального языка выступали в I веке до н. э. греческий историк Диодор Сикул (Diodorus Siculus) и греко-римский врач Гален (ок. 130-200 гг. н. э.) (Large 1985:53).
Из средневековья до нас дошло имя Святой Хильдегарды, аббатиссы из Рупертберга на Майне, XII век. По свидетельствам современников ею был создан язык, о котором, к сожалению, мало что известно. Лексикон его насчитывал около 900 слов, алфавит включал 23 буквы. Карл Зорниг относит глоссы святой Хильдегарды и другие подобные им искусственные языковые системы к индивидуальным языкам для мистических духовных практик (Sornig 1995:194). Но стоит уже на данном этапе подчеркнуть то, что среди людей, конструировавших искусственные языки, мы встретим лишь очень незначительное число профессиональных лингвистов. Среди наиболее известных – аббатиса Хильдегарда, епископ Уилкинс, купец Фрэнсис Лодвик (автор первого опубликованного проекта языка для международного общения, 1647 г.), школьный директор Бек, философ Кондорсе, священник Шлейер, врач-окулист Заменгоф, математик Пеано, архитектор Тимер, и так далее. В результате анализа социальной и профессиональной принадлежности авторов наиболее законченных искусственных языков Эндрю Лардж в своей книге выделяет следующие преобладающие мотивы для их создания:
- прежде всего, инстинктивный интерес к явлению языка как такового (возможно предположить, что это одна из форм проявления изначальной языковой компетенции);
- торговля и миссионерская деятельность;
- желание отобразить естественный порядок вещей в мире путем создания философского языка, чья структура и лексикон будут точно отображать представленные идеи, способствовать логическому мышлению и позволят избежать двусмысленности выражения;
- наконец, во второй половине XIX века был поставлен вопрос о создании практичного языка для международного общения. (Large 1985:71)
Без сомнения, XVII век в истории западной Европы может быть с полным правом назван веком языков, в том числе и искусственных. Ведущий специалист по языкознанию того времени, Вивиан Сэлмон, утверждает, что в этом периоде образованные люди, от купца до епископа, как никогда прежде, и пожалуй, никогда впоследствии много думали, говорили и писали о языке. В том числе, предлагались проекты по усовершенствованию естественных языков. Томас Спрат (Thomas Sprat) настаивал на устранении каких-либо усложнений, отклонений от нормы и избыточности стиля. Он призывал вернуться к «первозданной чистоте и краткости, когда люди могли сообщить многое, пользуясь одним и тем же количеством слов», то есть ограничивались минимумом языковых средств (Salmon 1979:153).
Вильгельм Лейбниц предлагал проект усовершенствованного, так называемого рационального языка на основе латинского. При этом предлагалось заменить данные латинские флексии на соответствующие флексии рационального, а также редуцировать грамматическую систему до тех вспомогательных средств, без которых нельзя обойтись, например, ограничиться одним именительным падежом.
Две вышеупомянутые точки зрения относятся ко второму подходу к философским языкам, как его определяет Вивиан Сэлмон. При этом подходе философы работают над созданием языка – логического инструмента, который позволил бы большую четкость и точность мысли. При данном взгляде на язык важнее не сами концепты (идеи, претендующие на универсальность, тождественные самим себе в плане выражения и содержания), а способ их комбинации. Другой подход занимается как раз индивидуальными концептами и их классификацией. Здесь решалась проблема поиска точных и недвусмысленных имен для явлений, которые могли бы расширить сферу человеческого познания и избежать непонимания в споре. К такому подходу относятся лингвистические воззрения Фрэнсиса Бэкона, проекты совершенных философских языков Джона Вилкинса и Далгарно. По словам Бэкона, «…язык не сообщает сознанию правдивую и точную картину материальной реальности , а наполняет его /сознание/ более или менее фантастичными представлениями о природе». Идеалом языка, представляющего собой систему концептов, практически все создатели априорных философский языков ошибочно полагали египетскую и китайскую иероглифию. Ошибочно, так как в случае древних египтян иероглифическое письмо отсылало не к миру реальной действительности, а к миру оккультного магического знания.
На этом моменте следует остановиться подробнее. До сих пор упоминались только проекты априорных языков, выполненные в русле редукционизма. Именно редукционизм является темой исследования в работе Н. И. Таракановой. Согласно ее мнению, редукционизм в европейском лингвистическом мышлении является основным принципом теоретического осмысления проблемы онтологии языка. Язык традиционно рассматривается как средство мышления и передачи мыслей, или, как в данных проектах философских языков, как способ и форма организации и передачи знаний. «Совершенный» язык как итог редукции – это язык, лишенный двусмысленности и противостояния планов выражения и содержания. Но лингвопроектирование не всегда шло по пути редукционизма. Подобным образом мы традиционно соглашаемся с определением функции языка «язык есть средство общения» за неимением лучшего, а между тем, на практике функция языка заключалась порой в обратном: в сокрытии значения, в том, чтобы сделать процесс обмена и передачи информации невозможным. Интерес к «тайным» языкам и криптографии существовал всегда, но в 17-м веке, на фоне редукционистских проектов он вспыхнул с особой силой.
Говоря о 17-м столетии, необходимо упомянуть о немалочисленных случаях употребления искусственных, созданных автором языков в произведениях художественной литературы. Этот факт лишний раз свидетельствует о общем интересе к проблемам языка в рассматриваемую эпоху. Популярным сюжетом в то время являлись описания путешествий в вымышленные страны и общения с населяющими их народами, которые изъяснялись на небывалых языках. К этому направлению литературы относится и, пожалуй первое в мире, произведение на английском языке в жанре научной фантастики. Речь идет о книге Фрэнсиса Годвина «Человек на Луне» (Francis Godwin, The man in the Moon: or a discourse of a voyage thither by Domingo Gonsales, the speedy messenger, 1638). В универсальном языке жителей Луны нашли свое отражения представления автора о китайском языке (видимо, дань моде, о которой уже было сказано выше). Язык этот состоял не столько из слов и букв, сколько из мелодических отрезков и звуков, отличающихся по тону, и, видимо, выражавших отдельные концепты, «которые никакие буквы не в силах передать». Идея музыкальных тонов, используемых в качестве «означающего» для концептов развивается Джоном Вилкинсом в его «Меркурии» (Wilkins, Mercury, ).
Особого упоминания заслуживает лингвистический курьез в виде искусственного языка сэра Томаса Уркварта (Sir Thomas Urquhart). Непревзойденный оригинал, выдающаяся общественная фигура и автор замечательного английского перевода Рабле, сэр Томас Уркварт основным своим достижением считал изобретение языка Ekskubalauron (предложенный самим автором перевод названия языка – «золото из навозной кучи»). В пользу нового языка его создатель выдвигал 66 тезисов, свидетельствующих о его достоинствах, некоторые из которых небесспорны. Так, к достоинствам Уркухарт относит наличие 11 падежей и 11(!) родов, в чем «…он /язык/ превосходит все прочие языки» (Richard Boston (ed.), The admirable Urquhart: selected writings. London: Frazer, 1975) (Large 1985:79).
Интерес к проблеме создания совершенного философского языка как орудия логического мышления ушел вместе со столетием философов. Но на смену одной проблеме пришла другая, продиктованная ростом международных контактов и всевозрастающей в них потребностью (экономической, политической, научной). Конец XIX – начало XX веков ознаменовалось появлением многочисленных схем языков для межнационального общения. В 1925 году был опубликован меморандум по проблеме интернационального вспомогательного языка (Edward Sapir, Leonard Bloomfield, Franz Boas, Memorandum on the Problem of an International Auxiliary Language, Romanic Review 16, 1925). Среди его авторов были классики сравнительного и дескриптивного языкознания: Эдвард Сэпир, Леонард Блумфилд, Франц Боас. В меморандуме были сформулированы требования к создаваемым языкам: 1) язык не должен содержать звуков, труднопроизносимых для большинства говорящих;
2) интернациональный язык должен обладать простейшей грамматической структурой, достаточной для его эффективного функционирования;
3) интернациональный язык не должен представлять трудности при переводе с или на любой из естественных языков;
4) структура языка должна отличаться значительной подвижностью, дабы речь говорящего оставалась в пределах понимания, даже если он непроизвольно производит речевые конструкции под влиянием норм его родного языка;
5) строить интернациональный язык следует на основе материала, знакомого носителям западноевропейских языков;
6) при создании искусственного языка следует, насколько это возможно, следовать логическому развитию межнациональных лингвистических традиций, сформировавшихся в прошлом;
7) интернациональный язык должен быть легко доступен для стенографической записи;
8) фонетическая система языка должна обеспечивать по возможности самый высокий уровень понимания при телефонном разговоре, записи на звуконоситель или передаче по радио.
Язык, отвечающий данным требованиям, должен был стать сугубо утилитарным. При соблюдении этих условий исключалась возможность появления идиоматических выражений и конструкций. Возможно, благодаря тому, что создание подобного языка было продиктовано требованиями извне, данное направление в лингвопроектировании оказалось самым продуктивным. Большую часть искусственных языков (по некоторым данным более 300, среди них наиболее известны Идо, Волапюк, Эсперанто) можно отнести именно к вспомогательным языкам для международного общения.
На основе анализа исследований искусственных языков Дж. Р. Р. Толкина, можно заключить, что сложилась традиция воспринимать их именно как вспомогательные международные языки, каковыми языки Толкина не являются. Тем не менее, все попытки анализа этого неординарного языкового эксперимента до сих пор сводились к описанию их как «вещи в себе», то есть исследование замыкалось на составлении подробных комментариев и глоссариев к произведениям (в большинстве своем стихотворным) на вымышленных языках и на создании «грамматик эльфийских языков» (так как речь, как правило, идет не о всех языках, созданных профессором, а о двух из них, известных как «квэнья» и «синдарин», причина тому – прежде всего предпочтения самого их создателя, наличие аутентичных текстов, составленных самим Толкиным глоссариев и грамматических комментариев, законченных и тщательно проработанных систем записи). При этом сама природа явления оказывалась за рамками изучения, что, в конечном счете, и превращало подобные исследования в изящные лингвистические головоломки для специалистов в области сравнительно-исторического языкознания. ,br>В ответ на такой подход можно предложить рассмотреть языковые эксперименты Дж. Р. Р. Толкина как создание модели Языка Вообще, в его системе, функционировании и, главное отличие от всех предыдущих попыток в этом направлении, - в его собственном историческом развитии. При этом само литературное произведение, вклад автора в мировую литературу XX века, «утраченная мифология Англии» оказывается лишь контекстом для этих многочисленных придуманных языков, в котором и становится возможным порождение смысла. Именно так рекомендует воспринимать его произведение и сам автор, называя основную свою работу – «Властелина колец» «филологическим экспериментом». Кроме того, искусственные языки Толкина – своего рода обобщение опыта сравнительно-исторического языкознания, каким оно было к 20-м годам XX столетия и попытка реализовать теоретические представления об «идеальном» языке и некоторые фоносемантические идеи, порожденные общим языкознанием.
1.2 Сопоставление естественного и искусственного в лингвопроектировании
После подобного высказывания нельзя не задаться вопросом – сформулированы ли общим языкознанием какие-либо объективные критерии для построения искусственных, но адекватных языковых конструкций? Иными словами, каковы структурные характеристики и функциональные свойства тех знаковых систем, которые интуитивно нам хочется рассматривать как языки. Являются ли согласно такой системе критериев языки Толкина языками человеческими?
Ответ на первый вопрос попытался дать В. В. Налимов в своей книге «Вероятностная модель языка». (Налимов 1979:78-93) При этом, автор оговаривает тот факт, что сама идея создания подобного реестра характеристик принадлежит индуктивной форме мышления, то есть простейший закон выводится на основании нашего опыта, пользуясь словами Витгенштейна «этот процесс имеет не логическое, а только психологическое основание».
Итак, для определения, является ли данная знаковая система собственно языком, исследователю предлагаются следующие функциональные характеристики.
Язык – система для передачи информации. Данное определение является слишком общим. Кроме того, задача передачи информации никоим образом не являлась основополагающей для Толкина. Далее, Налимов уточняет: язык служит не только для передачи, но и для свертки, хранения и воспроизведения информации. Эта особенность языка представляется даже более существенной. В свое время ее отмечал А. Швейцер, в связи с вопросом об отношении языка к мышлению: «Мышление, необходимо связанное с языком, усваивает зафиксированные в языке абстракции и символы. Эта монета имеет хождение лишь постольку, поскольку позволяет представить вещи кратким способом, вместо того, чтобы подавать их обстоятельно, как они даны сами по себе. Но затем оказывается, что мышление оперирует этими абстракциями и символами так, как будто они обозначают нечто, данное в действительности. Таково общее искушение.» (Швейцер 1973:45). Следует сразу отметить, что ни один из критериев автор не признает абсолютным. В данном случае камнем преткновения становится художественное произведение, которое не поддается свертке и таким образом относится к разряду сложных случайных явлений. Кроме того, информация может быть «приписана» псевдоязыковому высказыванию. Совершенно очевидной является неадекватность искусственных языков Толкина в качестве средства передачи информации. Тем не менее, он пользуется по меньшей мере тремя способами, для создания иллюзии обратного. Наипростейший способ – «перевод» псевдоязыкового сообщения на естественный (английский) язык, что можно наблюдать в следующем примере:
"Ash nazg durbatulûk, ash nazg gimbatul, ash nazg thrakatulûk agh burzum-ishi krimpatul."
The change in the wizard's voice was astounding. Suddenly it became menacing, powerful, harsh as stone… Out of the Black Years come the words that the Smiths of Eregion heard, & knew that they’d been betrayed: One Ring to rule them all, One Ring to find them, One Ring to bring them all and in the Darkness bind them.”
(Lord of the Rings : II : Chapter 2) Помимо перевода Толкин прибегает к передаче смысла при помощи перефразы:
“For the grim years were removed from the face of Aragorn, and he seemed clothed in white, a young lord tall and fair; and he spoke words in the Elvish tongue to one whom Frodo could not see. Arwen vanimelda, namárië! he said, and then he drew a breath, and returning out of his thought he looked at Frodo and smiled. `Here is the heart of Elvendom on earth,' he said, `and here my heart dwells ever...”
(Lord of the Rings : II : Chapter 6)
Наконец, еще более эффектным и эффективным является передача информации при помощи иллюстрирующего примера, демонстрации последствий изречение, как в следующем эпизоде с заклинанием:
“At last reluctantly Gandalf himself took a hand. Picking up a faggot he held it aloft for a moment, and then with a word of command, naur an edraith ammen! he thrust the end of his staff into the midst of it. At once a great spout of green and blue flame sprang out, and the wood flared and sputtered.”
(Lord of the Rings : II : Chapter 3)
Далее, большинство языков обладают соответствующей структурой: алфавитом и грамматикой. Морфемы называются субэлементарными знаками на уровне грамматики, в письменной речи таковыми могут считаться литеры. Согласно этому утверждению языки Толкина можно безусловно считать человеческими. Подчеркнем, человеческими, так как целый ряд существующих искусственных языков ни грамматикой, ни алфавитом не обладают. В качестве примера таких знаковых систем приводится язык ссылок. Кроме того, не все естественные языки обладают равным набором грамматических категорий. Блэк в своей критике универсальной грамматики приводит ситуацию игры в шахматы, где заявление «е2 – е4» не подчиняется традиционным категориям субъекта – предиката. Что есть здесь предмет, а что – действие над ним? (Black 1962:41) С невозможностью применения европейского грамматического аппарата ко всем языкам мира столкнулись и дискриптивисты, например Уорф при попытке описать полисинтетические языки индейцев Северной Америки, где изолированное слово является предложением, а последовательность таких слов-предложений составляет нечто вроде сложного предложения. Здесь особенно уместным кажется уточнение самого Толкина, что его «эльфийские языки» по своей сути должны были стать языками индоевропейскими (Tolkien 1981:175-176).
Структуру языка предлагается рассмотреть с иных позиций, а именно с позиции его иерархии. Одна из особенностей языка в том, что он может быть представлен в различных знаковых системах, образующих некоторую иерархическую систему разных уровней. Ю. А. Шрейдер считал даже, что именно это свойство языка может служить его определением: «Языком будем называть категорию эквиморфных знаковых систем». (Шрейдер 1966:59) Наличие знаковой иерархии – мост между «языком» и «мышлением». Феноменологически мышление – это процесс построения из простых знаковых систем более сложные. Но используя этот критерий, как и все другие, В. В. Налимов предлагает проявлять осторожность. Иерархическая структура языка, как и все другие характеристики может носить явно вырожденный характер. Именно слабо выраженная иерархическая структура отличает подавляющее число искусственных языков от естественных. Языки Толкина в отношении данной категории занимают некоторую промежуточную нейтральную позицию. По одну сторону от них находится искусственный язык Уркварта, с его чрезмерно усложненной и разветвленной иерархической структурой. С другой стороны – философские априорные языки XVIII века, в которых Л. В. Кнорина усматривает описание глубинной семантики естественного языка (Кнорина 1995:117). Для отражения описываемых ситуаций в этих языках привлекаются традиционные грамматические категории числа, времени, падежа и наклонения. Но в то же время в философских языках-логосах отсутствуют категории частей речи, рода, залога – то есть, категории, принадлежащие поверхностному уровню (Там же:120). Таким образом, при взгляде с позиций иерархической структуры можно отметить, что в своих искусственных языках Толкин придерживается естественной схемы. Остается лишь уточнить, что степень проработанности структуры языка в парадигме Толкина прямо пропорциональна уровню духовного и этического развития говорящего на этом языке «народа».
К данной примыкает следующая характеристика – иерархия языков и явление метаязыка. Высказывания могут принадлежать разным уровням, объединение их в одно – порождает противоречие и бессмыслицу, даже при соблюдении принципов грамматической логики. Эту проблему развивал Рассел в своем примере «нельзя сказать: у меня перед глазами две вещи: стул и мебель». Фраза эта, будучи грамматически правильной, тем не менее не выражает никакого осмысленного утверждения. Своим двум наиболее развитым языкам Толкин сообщает и эту «естественную» черту. В глоссариях Толкина мы можем выделить слова, обозначающие как общие (lotë – цветок) так и более узкие, видовые понятия (niphredil, elanor – белые и золотые цветы, растущие только в лесах Лориэна).
К характеристикам языка так же относится интерпретируемость смыслового содержания, выраженного в знаковой системе. В. В. Налимов считает нужным даже подчеркнуть, что речь идет именно об интерпретируемости, ибо перевод он считает невозможным даже для жестких языков. Впрочем, до сих пор бытует и обратная точка зрения. Так, например. Г. В. Колшанский утверждал совместимость логических и языковых систем и возможность полной взаимопереводимости языков. (Колшанский 1990:17) В случае же с псевдоязыковыми конструкциями интерпретируемость может только предполагаться, однако это предположение, своего рода пресуппозиция, является обязательным условием для их использования.
Далее, языку, в первую очередь человеческому, присуща безэнтропийность. Сущность этого понятия по отношению к языку раскрывает в своей книге Н. И. Кобзев. Безэнтропийным является «…не само физико-химическое или морфологическое тело символа, а только его опознание сознанием или механизмом, которому придана функция этого сознания». (Кобзев 1971:37) Безэнтропийность восприятия символов освобождает сознание человека для деятельности более высокого уровня. В этом заключается коренное отличие психики человека от психики животных, для которых интенсивность информации физико-химического сигнала играет очень большую, часто решающую роль. Психика животных заполнена «восприятием и анализом звуков, цветов, запахов и оценкой их интенсивности и направленности». Безэнтропийность языка – это особенность отнюдь не сознания человека, а только знаковой системы, следовательно, знаковая система становится языком, когда знаки ее воспринимаются безэнтропийно.
На следующую особенность языка по-видимому первый обратил внимание Ш. Балли. Ее можно назвать размерностью или нелинейностью языка. Пожалуй, из всех характеристик эта наиболее относительна. Уместнее, пожалуй, было бы говорить наличии оппозиции линейности –нелинейности среди естественных языков. Под нелинейностью Балли понимал «распределение одного означаемого между несколькими означающими, которые имеют смысл только в их совокупности» (Балли 1955:161). Но существует целая группа естественных языков, которые, напротив, приближаются к идеалу линейности: «знаки в этих языках (венгерском, финском, турецком и других), подвижны и ясно отличаются друг от друга как по форме так и по значению, причем последнее имеет чисто грамматический характер» (Там же:117). Балли отмечает, что искусственные языки следуют зачастую именно «агглютинативной» модели. В качестве примера им приводится слово “senelirejojn” на языке эсперанто. Языки Толкина, грамматика которых во многом сходна с финской, также предоставляют подобные примеры. Слово-фраза “Yé! Utúvienyes!”, что означает “I have found it!”, разложима на следующие грамматически значимые элементы: utuvie-(-tuv- «находить» + -ie – флексия перфекта) + nye- («я», в качестве словоизменяющего элемента сообщает значение первого лица, единственного числа) + s («это»). То, что искусственные языки бывают скорее линейны, чем нелинейны – достаточно любопытное наблюдение, однако в самом явлении линейности нет ничего заведомо «искусственного».
1.3 Классификация искусственных языков
Изучение искусственных языков во многом затруднено хотя бы тем, что значительное их число так и остается достоянием самого изобретателя. Кроме того, незамедлительно возникает вопрос, следует ли рассматривать любое творение с такими «псевдолингвистическими», по определению Самарина, чертами как наличие лексикона и грамматической системы, как искусственный язык, по приведенным нами выше доводам – ничем не уступающий языку естественному. В данной работе мы предпримем попытку лишь составить приблизительное, обобщенное описание искусственного языка в противопоставлении языку естественному, суммировать общепризнанные и распространенные критерии, предъявленные к «настоящему и действенному» искусственному языку.
Бесспорно, первое, что приходит на ум – искусственный язык – есть единство лексикона и некого грамматического строя (примитивно – перечень законов употребления, организации и порождения этого лексикона), порожденное одним индивидуальным источником. Под индивидуальным источником мы понимаем человека-индивидуума или замкнутую группу людей-создателей этого языка. Отличие искусственного языка от естественного в том, что основной его корпус возникает сравнительно внезапно. То есть, разработка системы языка может занять многие годы (как это было в случае языков Дж. Р. Р. Толкина), но к моменту презентации языка «для других» он представляет собой вполне законченную систему, способную выполнить общепризнанную функцию – коммуникативную, и пригодную для передачи многих идей.
Другая, в высшей степени показательная черта, характерная для искусственных языков вообще и Толкина в том числе (но не для языков больных шизофренией, о которых уже написано немало исследований) – языковая система обладает функциональностью прежде, чем появляются носители языка. Как правило, сам изобретатель языка неспособен на нем разговаривать, так как скорость изобретения языковых моделей, лексиконов и грамматических законов намного превышает скорость их заучивания и усвоения.
В качестве характеризующих черт искусственного языка принимаются к рассмотрению:
1) цель, с которой он был создан;
2) размер языка;
3) оригинальность созданного языка.
Мотивы, которыми могут руководствоваться изобретатели языков (согласно Эндрю Ларджу) уже были перечислены нами выше. Тем не менее некоторые моменты требуют безусловного уточнения, а именно - пункт первый – инстинктивный интерес к языку. В эту категорию могут быть отнесены искусственные лингвистические образования с самой разнообразной мотивацией – языки детские, карнавальные (такие как утопическая латынь), откровенно пародийные (Льюиса Кэрролла), политические-группосоставляющие (секретные языки) и языки мистических практик (глоссы Хильдегарды). Что касается последних, языков с мистической мотивацией, то следует думать, они наиболее близки тому, что понимал Витгенштейн под приватными языками: система, способная быть понятой и используемой только самим изобретателем.
Общее свойство языков этой мотивационной группы - для того, чтобы быть искусственным языком, данному изобретению вовсе не следует быть утилитарным. Как раз напротив. Даже при рассмотрении такого очевидного мотива как сокрытие смысла, которым руководствуются авторы эзотеричных текстов, всевозможных кодов и тайных знаковых систем, мы не можем утверждать, что мотив этот – основополагающий. Серьезные исследователи этой проблемы поднимают голос в пользу иных, нерациональных, непрагматических движущих сил. А именно – желания играть, столь свойственного человеку (уместно вспомнить определение Хейзинга – «человек играющий»). Разными авторами неоднократно утверждалось, что искусственные языки сами по себе являются проявлением языковой игры, порождением особого игрового пространства, где игра протекает по собственным правилам ради себя самой, в особом семантико-ментальном направлении. Данное утверждение справедливо не только в отношении пародийных или юмористических языков. По мнению Дж. Шерцера игровые языки необязательно должны быть комичны, они служат для серьезных посланий (Sherzer 1974:19). Приведем также следующее высказывание Питера Фарба об искусственно созданных тайных языках: «Основной целью представляется языковая игра ради самой игры, скорее простое удовольствие, нежели стремление к засекреченности. Но какой бы мотив ни вел к порождению «замаскированной» речи, беглое пользование трансформированным языком позволяет говорящим продемонстрировать свою принадлежность к кругу избранных.» (Farb 1973:121).
То, что язык создается «ради самого себя» никоим образом не означает, что создание его – бесцельно. Напротив, создание искусственного языка почти всегда оправданно. Как правило – идеологически. Языки Толкина, помимо своего функционирования в произведении художественной литературы, содержат еще и заключенное в них «эстетическое послание» ( и этим оправдывается, по Якобсону, «сфокусированность», замкнутость искусственного языка на себе самом – “self-focusing nature of language”) (Jakobson 1958). Уильям Самарин, отказывая «псевдоязыкам» в когнитивной функции, отмечает, что они тем не менее оказывают сильное эмоциональное воздействие. Вот почему они так часто ассоциируются в нашем сознании с личной тайной, эзотерикой или религией. Там же, говоря о явлении глоссолалии, Самарин отмечает, что последняя не является «таким уж необычным явлением и выполняет несколько функций, как социальных, так и личных… Главным образом эти функции возможны оттого, что говорящие не осознают доступности глоссолалии любому другому… Многие люди используют псевдоязыки в особо счастливом расположении духа. Шагая вдоль по улице или за рулем автомобиля они могут найти выражение своим эмоциям в речи, которая на самом деле – бессмысленна.» (Samarin 1969:72).
Явление глоссолалии тесно граничит с другим явлением, имеющим самое непосредственное отношение к нашей основной теме – лингвопроектированию, а именно – с псевдоязыками больных шизофренией. Тому, что склонность к порождению языков весьма часто встречается среди больных шизофренией, есть немало свидетельств в научной литературе. При этом, под неофазиями (“Neophasien”) понимаются новообразованные языки с проработанной грамматикой и установленным вокабуляром. У Стухлика можно найти описание больного шизофренией, который сконструировал 16(!) новых языков с словарным составом в 10 000 слов. Такие искусственные языки создаются откровенно больными намеренно и систематизировано (Stuchlik 1964:216-233).
Хотя тем же автором и говорится, что подобные искусственные языки, называемые в литературе также неологиями (“Neologien’), могут быть дефинированы при помощи соответствующего кода, хотелось бы привести высказывание Лео Навратила о том, что «многие шизофренические словесные построения являются полностью игровым, не имеющими значимого содержания. Стремление к метаморфозам, как кажется, является наиглавнейшей предпосылкой к любому новообразованию. Значение является уже чем-то вторичным.» (Navratil 1966:144).
При этом следует отметить, то, что порожденная таким образом речь несет какую-то значимую нагрузку, по мнению говорящего больного является фактом само собой разумеющимся. У больных шизофренией отмечалась тенденция воспринимать свои «псевдоязыковые», искаженные высказывания как полноценные, логически и формально завершенные. Карл Зорниг утверждает, что подобная убежденность говорящего в доказательности и обоснованности того, что он произносит, является показательной для патологической коммуникации. Складывается ситуация обратная той, что сформулирована Льюисом Кэрроллом в его знаменитой книге: «Думай о словах, смысл придет сам.» Зорниг считает, что именно поэтому патологические высказывания противоположны поэтическим. Их объединяет потребность в «невысказанном», но разным является осознание этой нехватки. Автор подчеркивает, что наблюдение и разбор непроизвольного (то есть патологического) и произвольного (здесь – поэтического) ошибочного (или «псевдолингвистического») материала может кое-что добавить к рабочей теории не только грамматической системы языка, но и компетенции говорящего (Sornig 1995:41). Причем обнаруживается, что системность и предсказуемость являются не абсолютными, а градуировано сопряженными признаками коммуникативного репертуара.
Осмелимся предположить, что необходимой частью компетенции как говорящего, так и «понимающего» адресата сообщения является некая «установка на понимание». Мы проводим черту, отделяющую патологическое от поэтического, руководствуясь заданной пресуппозицией о том, что последнее, будучи произведено «здоровым» когнитивным аппаратом, безусловно представляет собой смысловую ценность. Трудно не заметить, что подобной пресуппозицией в свою очередь могут руководствоваться и больные шизофренией из предыдущего высказывания Зорнига.
Допустим, подобная точка зрения, что смысл автоматически «прилагается» к любому высказыванию, которое мы a priori признаем порождением человеческого языка, присуща не только шизофреническому типу мышления, а человеческому мышлению вообще. Классическая фраза, построенная в соответствии с правилами генеративной грамматики Ноама Хомского, “Colorless green ideas sleep furiously” – «Бесцветные зеленые идеи яростно спят» - бессмысленна, хотя и грамматически правильна. Ситуация в корне меняется, если предположить, что данное высказывание порождено человеком традиционно, то есть с учетом семантического наполнения. Тогда интенция прочесть данное послание как имеющее смысл, автоматически возникающая у того, кому сообщение адресовано, активизирует на семантическом уровне не только прочтение через денотативные значения, но и все возможные коннотации. В действие вступает модель вероятностного смыслообразования.
Согласно Налимову, прототипом ее является так называемая «Теорема Бейеса», по имени монаха и математика XVIII века. Основная идея данной теоремы заключается в формализации процесса принятия решения, моделировании процедуры, в которой используется как априорная информация, так и информация, полученная из опыта, ответ же выдается в вероятностных терминах, в виде апостериорной вероятности. Применительно к языку, на основе теоремы Бейеса Налимов строит следующий график:
Где γ – ось вероятности, а вдоль оси μ располагаются ранги смысловых значений, установленных по вероятности их появления. Налимов исходит из того, что в языке с каждым знаком вероятностным образом связано множество смысловых значений – своего рода априорная функция распределения значений знака. Так как смысл слова задается как его употреблением (по Витгенштейну), так и априорным значением, то такая априорная вероятность создает вход в систему восприятия читаемого текста, в данном случае в систему восприятия анализируемых нами «бесцветных зеленых идей…» Хомского. Так, первое противоречие между словами ‘colorless” и “green” снимается, по мере того, как мы перемещаемся по шкале в сторону меньшей вероятности к коннотации “green” – «незрелые», существующей в английском языке.
Как правило, наименее вероятные значения оказываются метафоричными по своей сути. Как бы то ни было, в итоге мы получим некоторое количество интерпретаций данного высказывания, схему смыслопорождения которого мы только что рассмотрели. И снова, согласно этой же схеме, одна из интерпретаций окажется наиболее вероятной и, скорее всего, будет признана конвенциональной. Таким образом, можно утверждать, что возможно достичь понимания даже «искусственного» текста, если априорно признать его «языковым», то есть значащим. В рамках такого подхода понять текст – значит суметь, «опираясь на предшествующий опыт, построить априорную функцию распределения смыслового содержания знака, который вначале у нас ни с чем не ассоциировался» (Налимов 1979:104). Процесс чтения при этом задается многими факторами - способом комбинирования читаемого знака с другими знаками фразы, общей эмоционально-интеллектуальной настроенностью «приемника» и так далее.
В пользу модели смыслопорождения, предложенной Налимовым, следует отметить, что в рамках такого «Бейесовского» подхода представляется возможным объяснить не только природу шутки, но и особенности порождения речи больными шизофрении, и даже связь шизофрении и гениальности. У шизофреников априорная функция имеет значительно более пологий характер. В отдельных случаях она может быть параллельна оси абсцисс, что несомненно ставит их в числе наиболее плодотворных создателей искусственных языков – «Когда я использую слово, …оно означает именно то, что я желаю - ни больше ни меньше.» (“When I use a word, (…) it means just what I choose it to mean – neither more nor less.”). С другой стороны – по этой же причине – У. Эко следующим образом объясняет успех каламбура или метафоры: «…сила каламбура (или любой удачной и творческой метафоры) заключается в том, что прежде никто не улавливал сходства [на которое она, метафора, указывает]) ( Eco 1979:73).
Своего рода градацию для «установки на понимание» задает Уильям Самарин в своей книге о формах и функциях «нонсенса». «На одном краю находится нормальный язык, на другом – восклицания и повторения простых слогов, например, в заклинаниях. …глоссолалия, вероятно, находится где-то в центре схемы, с бессмысленными слогами в духе «тра-ла-ла» в припевах песен ближе к левому краю (склоняясь к простому повторению) вместе с нонсенсом джазовой манеры пения в стиле «би-боп» или «скат». Правее помещаются личные языки и арго, обладающие псевдолингвистическими чертами (хотя последнее и не является обязательным). В конце концов, есть люди, производящие некоторые псевдолингвистические инновации… Безусловно, неологизмы также встречаются в речи больных шизофренией» (Samarin 1969:71). В других источниках, в частности у Навратила, криминальные жаргоны и тайные языки признаются параллельными в рамках нормального.
Проблема мотивации тесно граничит с таким понятием как оригинальность искусственного языка. Прежде всего следует отметить, что подлинно новые языки – редкость. Почти всегда в основании неофазии лежит материал уже существующих языков, или, во всяком случае, их существенные структурные элементы. Все это дает Самарину полное право утверждать, что сам по себе псевдоязык – паразитичен, «это видоизмененная форма речи» (Samarin 1969:74).
Таким образом, если исследователь ставит задачей анализ действительно искусственных языков, то есть в большей или меньшей степени отличающихся оригинальностью, из сферы рассмотрения сразу выпадают всевозможные жаргоны, арго, «слова-бумажники» и авторские окказионализмы. Такие языки – для отдельной замкнутой группы людей – не есть новые языки в полном смысле. Речь в них идет не об изменении системы, с новыми грамматикой и синтаксисом, а об использовании имеющейся лексики при использовании необычных деривационных возможностей. В таких языках-«кодах» самый первый и естественный шаг – подмена уже существующей лексемы чужеродной. Такое «сокрытие» слова очень поверхностно. Достаточно быть посвященным в основные принципы «кода», и новая лексема перестанет казаться чужой. Несомненно кодовым языком был «Анималик» - первый изобретенный Толкиным язык. Еще более простым приемом в сокрытии смысла является открытое смещение в связке дифференциальных семантических признаков лексемы. Это – неисчерпаемый источник разнообразных и разно функциональных сленгов, жаргонов, арго.
Излюбленным и наиболее употребительным приемом являются графологические манипуляции, которые привели к возникновению бесчисленных форм тайнописи, так как набор знаков и их способность варьироваться практически неограничен. Но в данной работе мы ограничимся рассмотрением лишь алфавитов и систем письменности созданных Толкином для своих «эльфийских» языков.
По наблюдению Зорнига, средством построения новых языков являются известные лингвистические манипуляции. В большинстве случаев в наибольшей степени преобразуется вокабуляр (если все изменения этим и ограничиваются, то в результате мы и получаем код), реже изобретается новая грамматика, почти никогда не изменяется синтаксис. Фонологические изменения, как правило, ограничены установившимися фоносемантическими привычками и артикуляционными барьерами (Sornig 1995:187-188). По словам Самарина, даже если фонология значительно реорганизована, интонация псевдо-языкового текста так похожа на интонацию языков, известных автору, что создается впечатление того, что последний «говорит на двух языках одновременно» (Samarin 1969:71-72). Происходит это потому, что требует реализации пресуппозиция, что язык – человеческий, иначе не срабатывает «установка на понимание».
Однако, хотя набор этих лингвистических модификаций стандартен и ограничен, применяться они могут с совершенно противоположным эффектом.
Так, Эсперанто, наиболее часто упоминаемый в качестве образца искусственного языка, был разработан Людовиком Лазарусом Заменгофом при содействии его жены, Клары Зильберник, с целью максимально возможного снятия трудностей при его дальнейшем изучении. Таким образом, все изменения на уровне грамматики были направлены на ее упрощение и повышение ее гибкости. Основу вокабуляра составили слова из индоевропейских, преимущественно романских языков (Halo - Hello, здравствуйте, grava - важный, barbaro - варварский и так далее). На этом основании Эсперанто едва ли можно назвать оригинальным языком. Грамматика этого языка – грамматика романского языка без исключений (и тем не менее, с годами и с ростом числа говорящих на Эсперанто некоторые исключения начали появляться, что лишний раз доказывает, что «рабочему» человеческому языку рациональность чужда). Трудности, связанные с освоением фонетики и латинского алфавита могут возникнуть лишь у студента-неевропейца. В целом же, в сравнении с языками Толкина, Эсперанто куда ближе к языкам-гибридам, таким как “pidgin” или “Lingua Franca”.
Волапюк, так же широко известный язык для интернационального общения, имеет гораздо больше оснований на то, чтобы считаться «искусственным», именно в силу своей «оригинальности». Несмотря на четко сформулированное назначение, этот язык в значительной степени – языковая игра ради себя самой, с одной стороны. С другой – продолжает линию поиска оптимальных способов выражения мыслительных категорий в речи. Так, его грамматическая система весьма сложна, особенно это касается форм глагола. В фоносистеме отсутствует согласный “r”, но автор языка – священник Иоанн Мартин Шлейер, взяв за основу германские и романские языки, сохранил сложные немецкие гласные ä, ö, ü. Немаловажная черта –Волапюк создан как утилитарное орудие общения, с подчеркнутым пренебрежением к эстетике языковой формы. Исследователи отмечают, что слова в нем неуклюжи по форме и грубы по звучанию, часто подвергались исправлениям и сокращениям, так что уже не возникало ассоциации с формами-родоначальницами из естественных языков. В последнем факте можно усмотреть тенденцию к отделению языка искусственного от естественного, желание обособить его как явление. Известно, что слоговый уровень представляет широкое поле для лингвистических манипуляций – редупликаций, подстановок, перестановок и сокращений.
Важной характеристикой искусственного языка также является его размер. В данном случае под размером языка следует понимать не размер вокабуляра, а максимальное количество понятий, которые данный язык может выразить: языки, не обладающие системами исчисления или соответствующими синтаксическими правилами, оказываются нерелевантными для многих идей. С этой точки зрения языки Толкина, хотя и не могут употребляться для практических целей, занимают весьма высокую из возможных ступень развития. Основная масса языков, созданных в пространстве художественного произведения, не выдерживают проверки именно этим критерием. В качестве таких языков, обладающий порой вокабуляром в несколько сотен слов и зачатками или отдельными замечаниями об их грамматике называются Саурианский язык Гарри Гаррисона в романе «К западу от Эдема» или «надсат» Энтони Берджеса в его скандально известном романе «Заводной апельсин». Журналы и альманахи посвященные стихотворному творчеству энтузиастов эльфийских языков доказывают, что языки Толкина превзошли описываемую стадию. Языки подобного уровня редко изобретаются отдельно, как правило, это связка языков, данных в развитии и сравнении – в литературе, посвященной искусственным языкам за ними закрепилось определение «смоделированных».
1.4 Выводы по главе 1
Подводя итог вышесказанному, хотелось бы подчеркнуть моменты, которые на наш взгляд, являются в данной главе наиболее существенными. Прежде всего, следует отметить почтенный возраст явления лингвопроектирования и тот факт, что несмотря на весьма противоречивые оценки, которые этот вид деятельности человека получал от философов, ученых лингвистов, психологов, все они сходятся на том, что корни этого явления следует искать в особенностях психологии и сознания человека и его способности к овладению языком. Отсюда следует вопрос о соотношении искусственного и естественного в псевдоязыках. Искусственные языки естественны на столько. Насколько естественной для человека является способность к их сочинению и потребность в нем. Тут уместно будет выделить 3 класса искусственных человеческих языков. Первый, к которому относятся языки международного общения и языки-гибриды, есть результат давления «внешних» факторов: потребности человека в коммуникации с одной стороны и необходимости преодоления языковых барьеров с другой. Эти языки обладают очевидной практической ценностью и созданы с целью выполнения функции обмена информацией.
Второй тип, а к нему относятся все философские проекты так называемых «совершенных» языков и языки Толкина, исходят из внутренней, присущей человеческому сознанию потребности в систематизации, категоризации воспринимаемой реальности. Для человеческого сознания характерно то, что познавая объект человек «воссоздает» его. Разрушить, чтобы создать заново – первичный и наивный метод познания. Это имеет в виду Ролан Барт, когда утверждает, что текст «пишется» читателем, и у нас нет доказательств того, что понимание текста принципиально отличается от понимания окружающей реальности, если мы представим последнюю как огромное семиотическое пространство. Цель создания таких «совершенных» языков заключается в приближении к рациональной самоценной организации добытой информации, к «истинным» именам предметов и явлений окружающего мира.
Третья группа языков – языки эмотивные, к ним относятся различные проявления нонсенса, идеоглоссии и глоссолалии. При их создании человеком движет желание деформировать внешнюю (при данном подходе первичную по отношению к смысловому наполнению) форму языка или поиск альтернативных вербальных форм, что выражает переполняющие индивида эмоции или, в отдельных случаях. Является следствием патологии.
«Искусственность» данных семиотических систем очевидна в их вторичности, так как они порождены индивидуальным, а не обще-человеческим сознанием путем деформации естественного языкового материала. Таким образом, создаются условия для обсуждения категории оригинальности – насколько сильно отличается новое порождение от исходного языкового материала. Путем сопоставления различных семиотических систем и используя критерии оценки, предложенные Налимовым, мы убедились, что языки Толкина обладают абсолютным большинством свойств, присущих «истинно» человеческим языкам: информативностью, вернее, иллюзией информативности, структурой в виде алфавита и грамматики, иерархической структурой, метаязыком (на уровне общих родовых и частных понятий), интерпретируемостью. Иными словами, Дж. Р. Р. Толкин достигает высокого уровня имитации естественного языка, вплоть до имитации естественных противоречий, создания ситуаций «вне правил», и передачи общего «характера» языка.
В итоге языки Толкина обозначаются нами термином – «смоделированные». Выбранный термин представляется нам удачным, однако не окончательным в условиях отсутствия единой классификации языка.
ГЛАВА 2. Сотворение миров средствами языка
2.1 Мифотворческая функция языка
Итак, как уже было сказано выше, лингвопроектирование в каком-либо своем проявлении является демонстрацией врожденной языковой способности человека в той же степени, как и овладение ребенком языком естественным. На некоторую взаимообратимость понятий язык искусственный – язык естественный указывалось достаточно давно. Так, на заре эпохи Возрождения Данте определял латынь, язык, на котором в Средние века «по трафарету» осуществлялось мышление, как искусственный. С другой стороны, во времена создания универсальной грамматики Пор-Рояля, похоже, не возникало сомнения в искусственном происхождении «природного» французского языка, во всяком случае его словарного запаса – последний создавался буквально на глазах (литературному французскому языку едва ли миновала сотня лет). В целом, именно это наблюдение и способствовало потери языком статуса неприкосновенности, обусловило попытки усовершенствования языка существующего, а также узаконило всевозможные языковые эксперименты. Впрочем, все языковые эксперименты были по-европейски грамматичны. Ибо в отличие от словарного запаса грамматике приписывалось божественное происхождение.
Данная точка зрения на естественный язык как на «искусственный» по своей природе, как на изобретение человека, прослеживается и в теориях об усвоении языка детьми. Такие видные лингвистические умы как Вильгельм фон Гумбольдт и Афанасий Потебня рассматривали обучение человеческому языку как творческий процесс, развивающийся на базе врожденной способности к овладению языком, которая предполагает наличие определенных параметров, соответствие которым позволяет выделить ее из других видов когнитивных способностей человека. Важнейшими параметрами, по Гумбольдту, являются «общие законы языка», которые «в своем первоначальном виде едины для всех людей», так как формируются в соответствии с требованиями, предъявляемыми языку мышлением. Именно стремление к соответствию «внутренней организации мышления» задает определенное строение языка и функции грамматических форм (семантический компонент языка, по-видимому, в данной концепции этими базовыми законами не объясняется; Н. Хомский в ряде своих работ неоднократно высказывал сомнение в том, что возможно обучение человека «смыслу» слов). Так, в частности, протекает процесс усвоения языка в представлении Гумбольдта: «языку, по сути дела, нельзя обучить, мы можем только подать ему нить, ухватившись за которую он будет развиваться самостоятельно. …усвоение языка детьми – не ознакомление со словами, не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение их, а рост языковой способности с годами и упражнениями» (Гумбольдт 1984:66).
Подобную позицию в оценке данного явления занимает и Ноам Хомский, недвусмысленно указывая на то, что языку не обучаются, а усваивают его путем простого вступления в контакт с данными. Здесь на наш взгляд требуется некоторое уточнение. Ни в коем случае не принижается роль социального фактора – фактора общения с себе подобными (стоит ли напоминать о примерах того, как дети, лишенные человеческого общения в возрасте наивысшей активности языковой способности, уже были неспособны научиться человеческому языку в дальнейшем). Однако, этим фактам можно дать и несколько уточненную интерпретацию. Согласно представлениям, принятым в лингвистике к настоящему времени, человеческий фактор вполне может искупить изоляцию от естественного языка. В таком случае языковая способность реализуется уже непосредственно в лингвопроектировании, что и представляет для нас наибольший интерес. Подобное предположение разделял и Александр Афанасьевич Потебня своей книге «Миф и язык»: «Дети выучиваются языку взрослых только потому, что при других обстоятельствах могли бы создать свой» (Потебня 1989:262). Дети, вообще, находятся в числе общепризнанных лидеров лингвопроектирования. Детскому словотворчеству и детским «секретным» языкам посвящено немало исследований. Следует отметить, что первыми опытами по изобретению таких языков для «личного» пользования для самого Дж. Р. Р. Толкина стали языки-коды «Анималик» (“Animalic”) и «Невбош» (“Nevbosh” – «Новая чепуха»), изобретенные им в детстве совместно с его двоюродными сестрами. Интересно отметить, что цели, которыми руководствуются дети в своих лингвистических экспериментах, практически те же, что и у взрослых изобретателей. Об этом говорит Отто Есперсен в своем труде о происхождении и развитии языка: «Дети, как мы наблюдаем, сперва пользуются игровым языком ради его самого, …но, становясь старше, они могут заметить, что такой язык имеет свое преимущество – он непонятен взрослым, и так дети могут развить «секретный язык»» (Jespersen 1922:149).
Следующим этапом в анализе феномена лингвопроектирования представляется исследование связи между языком (как естественным, так и искусственным) с мифотворчеством. Пожалуй, эта проблема является центральной для понимания сущности искусственных языков Толкина, того, как создавались контексты, в которых несуществующие языки начинали значить. Сам автор неоднократно подчеркивал, что языкотворчество само по себе непременно предполагает создание некой мифологии, или, как он говорил, игру в «со-творение» вторичного мира. Однако, Толкин не давал объективной и исчерпывающей картины связей и зависимостей между языковой и мифотворческой деятельностью. Тема эта, впрочем, была подробно разработана рядом ученых.
Непосредственная связь языка и мифотворчества констатируется Карлом Бюлером в его эволюционной теории языка. Бюлер выделяет три стадии развития языка. На каждой из этих стадий язык имеет определенную задачу, определенную биологическую функцию. Низшая стадия – это та, на которой единственной биологической функцией языка является экспрессивная функция – внешнее выражение внутреннего состояния организма, возможно с помощью определенных звуков или жестов. Вероятно, экспрессивная функция оставалась единственной функцией сравнительно недолгое время. Выражение внутреннего состояния, то есть самовыражение, может вызвать в воспринимающем реакцию, а затем повторяющееся самовыражение уже запускает в воспринимающем и отвечающем типичную, ранее сформировавшуюся реакцию. Иными словами, из акта выражения внутреннего состояния рождается сигнал как знак. Становится возможной коммуникация. Но коммуникация подобного уровня присуща всем живым организмам. Человеческий язык отличает специфическая, только ему свойственная функция - Бюлер определяет ее как дескриптивную функцию языка. Последняя свойственна третьему эволюционному уровню языка и вносит нечто революционно новое: человеческий язык может описывать положение дел или ситуацию. Такое описание может быть описанием положения дел в настоящее время, то есть в тот момент, когда это положение дел описывается, например «вот едут партизаны», или описанием положения дел, не имеющего никакого отношения к настоящему времени, например «вчера шел снег», или наконец, что в данном контексте самое важное, описанием положения дел, которое, возможно, никогда не имело места и не будет иметь места, например «за этой горой есть другая гора – из чистого золота».
Итак, ни выразительность, ни знаковый характер – способность языковых выражений служить сигналами, вызывающими реакцию – не являются специфическими для человеческого языка. Не специфично для него и то, что он служит для коммуникации некоторому сообществу организмов. Следует также признать, что язык танцев у пчел во многом похож на дескриптивное употребление языка человеком. Своим танцем пчелы могут передавать информацию о направлении и расстоянии от улья до того места, где находится пища, и о характере этой пищи. Вместе с тем есть одна в высшей степени важная отличительная черта человеческой дескриптивной информации. В то время как дескриптивная информация, передаваемая пчелой, составляет часть сигнала, адресованного остальным пчелам и ее основная функция – побудить остальных пчел к действию, полезному здесь и сейчас, передаваемая информация тесно связана с текущей биологической ситуацией. В противоположность этому информация, передаваемая человеческим языком, может и не быть полезной именно в данный момент. Она может вообще не быть полезной или стать полезной лишь через много лет и совсем в другой ситуации. Дескриптивности человеческого языка присущ элемент игры, который становится очевиден в одном из древнейших способов использования языка: рассказывании историй и изобретении религиозных мифов. Карл Бюлер, а следом за ним и Томас Кун, полагали, что основной фонетический аппарат человеческого языка возникает не из замкнутой системы тревожных криков или боевых кличей и тому подобных сигналов (которые должны быть жесткими и могут закрепляться генетически), а из игровой болтовни матерей с младенцами или из общения в детских стайках, и что дескриптивная функция человеческого языка – его использование для описания положения дел в окружающей среде – может возникнуть из игр, в которых дети изображают кого-то – так называемых «игр в представления» (отсюда следует, что изначально языковая деятельность сопровождалась моделированием какого-то «вторичного» условного мира). Элементом игры могло быть и наделение предметов или участников игры именами, возможно имевшими цель быть описательными.
Разыгрывание ролей могло создать потребность в чем-то вроде описательного или объяснительного комментария. Таким путем может развиться потребность в рассказывании историй, из чего, в свою очередь, мог развиться объяснительный рассказ-миф.
К сожалению, данное умозаключение ни в коем случае не может считаться проверяемым. Однако, оно принимает во внимание такие особенности человеческого языка как его избыточность, дифференциацию, возрастающую степень свободы употребления языковых средств, а прежде всего – разделение слов, происходящее у нас в сознании, на те, что обозначают объекты мыслей, и те, что обозначают форму и образ мысли. Иначе говоря – предмет суждения и собственно суждение об этом предмете. Последнее может быть выражено глаголом-связкой и атрибутом. С такой точки зрения атрибут покажется нам равноценным предикату (сродни ситуации, рассматриваемой Жилем Делезом – что есть утверждение «дерево зеленое», как не выражение сущности слова-события «зеленеть») (Делез 1995:III:37). Этот ярко выраженный атрибутивный характер языка – отличительный признак языка мифотворчества. Это - язык описывающий, язык открытый, способный к почти бесконечному развитию, стимулирующий воображение и ведущий к волшебным сказкам, мифам, к объяснительным теориям и в конечном счете - к «культуре».
Дж. Р. Р. Толкину принадлежит на редкость удачное описание этого впечатляющего потенциала, заложенного в схеме, хорошо известной еще в эпоху Возрождения: субъект плюс глагол-связка «быть» плюс атрибут. Первичный акт восприятия – видение зеленой травы и осознание того, что «трава является зеленой, вместе с тем являясь травой» был также и первичным актом воображения. Во всяком случае, сознание, вооруженное атрибутами, было готово совершить этот акт, было готово к любой подстановке: «сознание, мыслящее понятиями легкий, тяжелый, серый, желтый, неподвижный, быстрый, породило магию, которая позволила бы легко летать тяжелым предметам, превратила бы серый свинец в желтое золото, неподвижный камень в струящуюся воду…, и вложила бы горячее пламя в нутро холодного червя. В так называемых «фантазиях» создается новая форма, начинается Сказка (Волшебство), Человек становится со-творцом.» (“the mind that thought of light, heavy, gray, yellow, still, swift, also conceived of magic that would make heavy things light and able to fly, turn gray lead into yellow gold, and the still rock into a swift water…, and put hot fire into the belly of the cold worm. But in such “fantasy” as it is called, a new form is made; Faërie begins, Man becomes a sub-creator.”) (Tolkien 1965:50).
Собственно говоря, по утверждению самого Дж. Р. Р. Толкина, его собственная мифология началась с одного-единственного слова, встреченного им в собрании англосаксонских религиозных стихов. Две строки из текста «Христос» Кюневульфа, содержащие это слово, запали в душу молодого филолога:
Eala Earendel engla beorhtast
Ofer middangeard monnum sended.
«Привет тебе, Эарендель, светлейший из ангелов, / Над Средиземьем людям посланный». В англосаксонском словаре «Earendel» переводится как «сияющий свет, луч», но здесь это слово, очевидно, имело особое, метафорическое, значение. То, что мы признаем за текстом этическую (стихотворение имеет религиозный характер) и эстетическую (выбор лексики определен отчасти законами аллитерационного стихосложения) ценность, позволяет нам приписать слову «Earendel» ту эстетическую функцию, о которой говорил Р. Якобсон, а именно, то, что слово это, семантически сфокусированное на самом себе, может скрывать в себе нечто большее, чем простая семантическая актуализация его значения в данном контексте. Первоначально Толкин интерпретировал это слово, в рамках общего замысла произведения Кюневульфа, как аллюзию на Иоанна Крестителя, но полагал, что этимологически «Earendil» могло быть англосаксонским названием звезды, предвещающей восход, то есть Венеры. «Я ощутил странный трепет, - писал он много лет спустя, - будто что-то шевельнулось во мне, пробуждаясь от сна. За этими словами стояло нечто далекое, удивительное и прекрасное, и нужно было только уловить это нечто, куда более древнее, чем древние англосаксы.» (Карпентер 2002:105-106).
После ряда семантических преобразований слова «Эарендель» (Толкин произвольно приписал ему значение «мореход», «странник по морю») этим «другим», древним, оказалась история, ключевая во всей мифологии Толкина. Возможно, чутье лингвиста в тот раз не обмануло Толкина, позволив за единственным архаичным словом почувствовать целый пласт культуры, без остатка растворившийся в англосаксонском христианстве.
Описываемая выше ситуация выглядит совершенно естественно в работе А. А. Потебни «Слово и миф»: «…всякое слово с живым представлением, рассматриваемое вместе со своим значением (одним), есть эмбриональная форма поэзии» (Потебня 1989:265). В данной работе он также приводит слова Афанасьева о том, что «вероятно, что простейшие формы мифа могут совпадать со словом, а миф как целое сказание может предполагать миф как слово» (Потебня 1989:264). Подобое утверждение не оспаривалось, однако и не всегда получало положительную оценку. Макс Мюллер в своих работах и эссе, посвященных природе мифа, неизменно подвергал подобную мифологизацию критике, как «самозабвение» языка.
В свою очередь, мифология оказывает гораздо большее воздействие на развитие языка, нежели это может показаться на первый взгляд. В свое время профессор Дж. Р. Р. Толкин позволил себе полушутя полусерьезно перефразировать знаменитое утверждение Макса Мюллера о том, что «мифология есть болезнь языка»: «будет ближе к истине говорить о том , что языки, в особенности современные европейские языки являются болезнью мифологии» (Tolkien 1983:148). Подтверждение лингвистической догадке Толкина, правда, не в отношении европейских языков, пришло с несколько неожиданной стороны – из работ современных лингвистов-когнитивистов. Весьма известна книга Дж. Лакоффа, озаглавленная им «Женщины, огонь и опасные вещи», в частности та ее часть, где Дж. Лакофф проводит анализ классификации реалий окружающей действительности, представленной в традиционном варианте дьирбала (Dyirbal) – языка аборигенов Австралии (данные, положенные в основание этого анализа, были получены Диксоном в результате полевой работы с носителями этого языка в 1963 г.) Классификация встроена в язык и выражается в том, что говорящему необходимо выбирать какую-либо форму одного из следующих четырех слов: bayi, balan, balam, bala. Данные классификаторы соответствуют четырем классам слов, вмещающим все реалии окружающего мира. В большинстве случаев классификация осуществляется в соответствии с базовой продуктивной и относительно простой схемой. Предложенная Диксоном базовая схема выглядит следующим образом:
(I) bayi - (человеческие) особи мужского пола; животные
(II) balan – (человеческие) особи женского пола; вода; огонь; битва
(III) balam – вегетарианская пища
(IV) bala – все существительные, не вошедшие в три первых класса.
Однако, в отношении некоторых слов в действие вступают особые принципы классификации, и главная заслуга Диксона именно в раскрытии этих более глубинных принципов. Самое поразительное открытие Диксона, позволяющее интерпретировать случаи наиболее явных отклонений от основной схемы классификации – это открытие принципа, названного Лакоффом «принципом мифа и поверья». Звучит это правило следующим образом: «если какое-либо существительное обладает характеристикой X (по которой оно может быть отнесено к определенному классу), но вместе с тем на основе поверья или мифа оно обладает характеристикой Y, то, как правило, оно принадлежит классу, в который включаются существительные с характеристикой Y, а не X.»
В подтверждение этой гипотезы Лакофф приводит ряд примеров. Так, птицы, будучи живыми существами, не относятся к классу I наряду с прочей живностью. Объяснение тому – поверье, бытующее у народа Дьирбал, что птицы – это души умерших женщин, и поэтому птицы принадлежат классу II. Названия некоторых птиц представляют исключения из этого правила. Три вида трясогузок в мифах отождествляются с мужчинами и поэтому так же, как мужчины, включаются в класс I. Существует миф, в котором пестрый дронго (птица из отряда воробьиных) похищает огонь из когтей радуги-змеи, поэтому пестрый дронго принадлежит классу II так же, как огонь. Диксон утверждает, что встречается целый ряд подобных примеров. Так в мифах сверчки отождествляются со старухами и поэтому включаются в класс II. По мифологическим представлениям, луна и солнце – муж и жена; соответственно луна относится к классу I, как и другие мужья, а солнце – к классу II, как и другие жены (Lacoff 1987:92-102).
Хотя перечисленные выше детали свойственны только языку дьирбал, общие принципы, лежащие в основе такой классификации, по мнению Дж. Лакоффа постоянно обнаруживаются в различных системах классификации. К их числу относятся и так называемые «Идеальные модели» - идеальные модели мира, в том числе мифы и поверья, которые задают связи в категориальных цепочках.
2.2 Роль искусственных языков в создании «эзотеричных» текстов
Значительный исследователь творчества Толкина Пол Кохер утверждает, что фундаментальным для созданного писателем метода письма является своего рода установка, заданная еще в прологе: автор не является автором в традиционном понимании, то есть изобретателем сюжета, а медиумом, современным нам ученым, чья задача – компоновка, редакция, и конце концов, перевод хроник некоего мира, представленного нам как Среднеземье (Kocher 1972:78). В письмах к издателям Толкин поясняет свою точку зрения на созданную в итоге книгу: «Основа всему – изобретение языков. Истории создавались как мир, в котором они могли бы существовать… Мне следовало бы писать их «по-эльфийски»» (Tolkien 1981:138). Итак, в случае Толкина, автор пишет не только текст, но и интертекст к нему. Очарование мира, создаваемого в итоге, кроется в двойной игре, которую автор-творец ведет с читателем-исследователем. Впрочем, как уже было сказано ранее, автор и сам с готовностью становится на место исследователя. Познать мифологический мир – значит, познать язык. Применительно к своему языкотворчеству Толкин никогда не употреблял слова «сочинить» или «придумать», только «разузнать». Познать сущность того или иного языкового явления – значит познать суть той части мира, которая им обозначена, ведь в мифологическом мире Толкина имена априори даются «по-сущности», это мир волшебной сказки, мир магии, знание имени здесь дает власть над вещью – проблемы, поднятые в «Кратиле» Платона, в этом мире немыслимы. Но если автор желает донести до читателя сказания этого мира, ему приходится жертвовать достигнутой гармонией. Читаемый нами текст Толкина можно представить следующим образом:
план выражения /английский язык
не равен
плану содержания /он же - план выражения (эльфийский язык)
который, будучи «совершенным», равен
плану содержания (миру мифа)
Мир Толкина – мир не предикатов, а субъектов и атрибутов. Его произведения насыщены словами из его собственных языков. Предикативные связи между ними выражены английскими глаголами. По этим следам читатель и переходит от одного непонятного ему слову к другому, от одной загадки к другой. Возможно в этом и заключается секрет создания совершенно особой «Толкиновской» атмосферы тем большей недосказанности, чем подробнее авторские пояснения, даваемые как по ходу повествования, так и в специальных приложениях. Эта особенность неоднократно отмечалась вдумчивыми литературными критиками (например, Элизабет Кирк) и не имеет ничего общего со спецификой жанра «фэнтэзи». Недосказанность, обладающая способностью растягиваться, умножаться, смысл, становящийся все расплывчатее, как после исчерпывающих объяснений Шалтая-Болтая – это столкновение с призрачной преградой и служит источником наслаждения при чтении произведений Толкина. В этом и цель двойной игры с читателем в «перевод с эльфийского». Искусственные языки стали для автора инструментом сохранения тайны, удаляющейся по мере того, как читатель пытается к ней пробиться (подобно неуловимой вещице из лавки Овцы из другого микрокосма загадок – Зазеркалья). Каждое такое слово в отдельности – удар по невидимым клавишам сознания, вызов, приглашение отправиться на поиски несуществующего денотата. На уровне текста эта тайна затрудняет чтение и провоцирует непонимание, которое, в свою очередь, непременное условие возможного понимания – одно возможно лишь в сопоставлении с другим. Непонимание и является основным стимулом к чтению текста. Искусственные языки выступают в не совсем обычной для языка функции, о которой уже упоминалось выше – функции сокрытия смысла*.
Впрочем, несправедливостью будет сказать, что данная функция языка, и прежде всего языка художественного текста, обойдена вниманием исследователей второй половины XX века. Как пишет в своей работе А. А. Богатырев, в последнее время в филологических науках обозначилась интенсивная разработка таких предметов научного исследования как «типология имплицитных смыслов художественного текста», «двусмысленность и многозначность в художественном тексте». К ряду подобных принадлежит и предмет, обозначенный А. А. Богатыревым как «эзотеричное начало в тексте». Термин «эзотеричное» (от древнегреческого esoterikos – внутренний, тайный, скрытый, предназначенный исключительно для посвященных) здесь противопоставляется экзотеричному, то есть внешнему, не представляющему тайны. Иными словами, экзотеричная часть текста – та, понимание которой достижимо на уровне семантики и когниции. А. А. Богатырев уточняет, что эзотеричное (или неявно данное) не следует принимать за эзотерическое (недоступное познанию). Для А. А. Богатырева таким эзотеричным началом в художественном тексте является прежде всего художественная идея, во-первых, «как идея, не равная никакому понятию», во-вторых, «по способу бытия в тексте» (Богатырев 1998:61-62). В данной трактовке идее присваивается статус тайны. Тайна эта, в свою очередь, по определению автора, не равна загадке или лабиринту, так как «идея не лежит в конце тоннеля в виде готового клада. Одновременно и «ложные» ходы, прямо соотносящиеся с художественной программой текстопостроения, не могут оцениваться как пустые или лишенные смысловой нагрузки» (Богатырев 1998:62). А. А. Богатырев отмечает, что многие исследователи имплицитного в художественном текстопостроении рассматривают причинность в качестве стержневого принципа, лежащего в основании сюжетосложения и обеспечивающего связность всего художественного повествования. При этом автор работы и сам, похоже, занимает вышеизложенную точку зрения, говоря, что восстановление читателем импликативных связей полагается источником усиления эстетического воздействия текста. К эстетически значимым приемам авторского текстопостроения, таким образом, относятся эллипсис, умолчания, намеренный смысловой пропуск, лакуна (под лакуной, видимо, может подразумеваться элемент текста, не поддающийся или плохо поддающийся декодированию на уровне общепринятой семантики и когниции и, таким образом, препятствующий интерпретации всего текста в целом, или, провоцирующий бесконечное множество интерпретаций, или, как в случае с текстами Толкина, создающий эффект «сюжета» в «сюжете». В работах французских семиотиков в роли таких лакун часто рассматриваются так называемые «эзотеричные слова». В тексте эти слова можно сравнить с запертыми дверцами в мир соответствующего интертекста, соответствующего, а не известного нам, а может быть и вообще еще не написанного).
Способность «эзотеричного» текста замыкаться на себе самом А. А. Богатыревым при исследовании неявных смыслообразований не рассматривается. Как и не уделяется особого внимания внешнему оформлению «эзотеричного послания». Между тем, Р. Якобсон, говоря об использовании языка в эстетических целях, отмечает, что для посланий подобного рода характерны двусмысленность (ambiguity) и их «направленность» на самих себе (self-focusing character). Двусмысленность заявлена как творческое начало по отношению к известным возможностям используемого кода. По мнению Умберто Эко, для эстетически-наполненного послания недостаточно быть двусмысленным на уровне содержания. «Для построения эстетического сообщения должны быть произведены поправки в форме выражения, так как наблюдается своего рода взаимосвязь между изменениями в содержании и изменениями в форме выражения. В этом смысле эстетическое послание и замыкается на самом себе» (Eco 1984:90). Данное высказывание У. Эко будет актуальным и в дальнейшем, при рассмотрении того, как изменяя форму слов из реально существующих (или, зачастую, существовавших) языков, придавая им трудный для дешифровки облик, Дж. Р. Р. Толкин сообщал им столь же трансформированное значение, прежде чем вплести их в ткань повествования, предварительно нарастив на них мифологическую оболочку – непременные атрибут слов, «направленных на самих себя», чье значение как «слов в себе» всегда шире и глубже их конкретной реализации.
________________________________________
* Впрочем, в несколько иной форме подобный прием можно обнаружить и у других авторов. Похожего эффекта добился Энтони Берджес в своем «Заводном апельсине», введя огромный пласт русской лексики в прямую речь главного героя. Невозможность для среднестатистического читателя полного понимания речи – только отражение на уровне языка проблемы разгадки природы насилия в душе юного героя произведения в частности и в человеке как биологическом виде вообще.
2.3 Языковая конституция «Среднеземья»
Выражаясь более конкретным языком, на материале творчества Дж. Р. Р. Толкина-романиста, то, что стоит за «эзотеричными» именами, и есть «Среднеземье» (само слово “Middlearth” является адаптацией древнеанглийского “Middengeard”, в искусственных языка Толкина этому английскому слову соответствуют синдаринское “Ennor” и квэнийское “Endore” или близкое по значению “Arda” – «мир сущий»). Следует отметить, что критика произведения Толкина как правило всегда направлена именно на стилистические аспекты повествования. Дело в том, что помимо внедренных в структуру романа псевдоязыковых элементов и активного употребления архаичных английских форм в речи персонажей, язык автора отличается предельной ясностью и простотой, и даже как будто нарочитым отказом от стилистического богатства, которое со времен модернизма считается непременным показателем авторского мастерства. В литературной критике «Властелина Колец» можно встретить многочисленные упреки по поводу «примитивизма» стиля, его нестройности (постепенно общий тон повествования меняется, становится громоздким, стилизованным «под старину», изобилующим архаизмами, что резко контрастирует с первыми главами романа), а также Дж. Р. Р. Толкина обвиняли в некоторой претенциозности, с которой он насыщает произведение, написанное «столь примитивно», неудобоваримыми фрагментами «на эльфийском». Последнее обвинение может быть отнесено к любому произведению литературы, которое содержит в себе заведомо возведенные барьеры на пути к пониманию (здесь, поскольку мы имеем дело с псевдоязыковыми образованиями, уместнее было бы называть такие фрагменты «черными дырами»). Относительно известного «примитивизма» языка Толкина, по крайней мере в первых главах романа, Элизабет Кирк предостерегает не смешивать понятия «примитивизм» и «примитивность» (Kirk 1977:290). Подчеркнутая простота изложения, скупость в выборе языковых средств и выбор жанра сказки свидетельствуют о стремлении Толкина обратить своего «идеального читателя» к классическому семантическому треугольнику Огдена-Ричардса, в противовес теории о том, что у слова есть лишь одно значение – контекстное. Ценность литературы, по мнению Толкина, заключается в отсутствии визуализации и конкретизации, что позволяет обнаружить необъятный потенциал простых слов, каждого слова в повествовании как семиотического знака с невероятно большим числом означаемых, поскольку «Если говорится о хлебе, вине или камне, то эти слова отсылают к идеям этих вещей, а не им самим. Тем не менее, каждый слушатель при этих словах создаст в своем воображении свое, индивидуальное их предметное воплощение» (Tolkien 1974:87). В визуальных же видах искусства, продолжает Толкин, волшебство пропадает – зритель увидит лишь конкретный кусок хлеба, предположительно уступающий хлебу как идее.
Смена общего звучания повествования в романе объясняется тем, что на определенном этапе оно утрачивает самостоятельность и становится одновременно мифологическим интертекстом, и с этого момента приобретает способность к бесконечному расширению, к естественному принятию в себя новых сюжетных линий. Внешне эта смена плана характеризуется сообщением повествованию эпического характера, повествовательной разветвленной тактики “interlacement”, характерной для европейской средневековой литературы, использованием архаичных форм и конструкций (Helms 1974:93).
В речевой конституции обитателей Среднеземья внимания заслуживают следующие моменты. Согласно замыслу автора, общение между разнообразными племенами, населяющими его вторичный мир, осуществляется на общем языке – Вестроне (“Westron”), аналоге Эсперанто (подлинно искусственный язык, созданный обитателями вымышленного мира, говорящими на искусственных языках, созданных Толкином – одна из ситуаций в произведении, которая точно демонстрирует то, что французские пост-структуралисты, в частности Ж. Женетт, называют эффектом «головокружения»). В романе этому языку соответствует английский. Древнеанглийский выбран Толкиным для репрезентации на письме речи жителей Рохана, отличающейся на общем фоне некоторой архаичностью. Следует отметить, что «силы Зла» в романе также сообщаются на искусственном интернациональном языке – “Black Speech”. Прочие же обитатели Среднеземья, в свою речь на общем языке вплетают слова и даже целые высказывания на придуманных Толкином языках: квэнийском и синдарине (эльфы) и секретном гномьем языке (соответственно, гномы).
Заметную роль в речевой характеристике персонажей играет стилистический прием, весьма близкий к кеннингам, широко использовавшимся в тевтонской поэзии. Наиболее известные списки кеннингов – те, что приводит в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусон. Кеннинг – подмена истинного имени мотивированным прозвищем или титулом, носящим более пространный, дескриптивный характер. В некотором роде кеннинги выполняли в средневековой литературе двойную роль метафоры и эвфуизма. Именно с германскими кеннингами можно отождествить перечни имен, принадлежащих, как правило разным языкам, для почти каждого из живых существ, каждого географического объекта или каждой вещи. Собственно, на выборе имени для наименования того или иного объекта, можно основать классификацию всех обитателей «Среднеземья». Пример тому – ряд имен одного из главных героев романа, мага, имя которому в речи хоббитов – “Gandalf”, что соответствует исландскому “Gaandalf” – «Эльф-колдун», в речи эльфов – “Mithrandir”, в речи гномов – “Tarkun”, в речи народов южных земель – “Incanus”. Следует отметить, что приведенные выше «кеннинги» никоим образом не являются простым переводом одного и того же имени на разные языки. В каждом из наименований особо выделяется какое-либо одно свойство, характеризующее данного персонажа. Кроме того, способ наименования также свидетельствует об отношении к нему говорящих (называющих). Так, имена “Tarkun” – «старый человек, бородач» - слово, изобретенное Толкином, и “Incanus” – по сведениям, предоставленным Рут Ноэл, латинское слово «сероватый», являются нейтральными, лишенными коннотаций (не означающими ничего, кроме возраста в первом случае и цвета одежд во втором). Имя же “Mithrandir”- «серый странник», составленное из изобретенных Толкином основ, взятых из «Синдарина», обладает ярко выраженной положительной оценочностью, так как среди множества слов, содержащих элемент “mith” нет ни одного с отрицательной коннотацией. Напротив, используясь для обозначения серого цвета, “mith” ассоциируется с серебром, благородным металлом, и коннотативно обозначает принадлежность к знати, высокому роду и вместе с тем, к силам добра (в совершенных эльфийских языках отсутствуют многие семантические двусмысленности и противоречия, свойственные языкам естественным и очевидные в следующем примере: «благородный человек – совсем необязательно человек благородного происхождения», вместе с тем, Дж. Р. Р. Толкин сохраняет метафорический перенос значения: благородный металл может использоваться как знак добродетели). В качестве же истинного имени этого персонажа, более точно отражающего его подлинную сущность, приводится слово “Olorin”. Тот же автор, Р. Ноэл, проводит параллели со словом “Alrun” из древневерхненемецкого языка, которое являлось имением некого демона в германской мифологии. Однако, более подробно об этимологических изысканиях, проведенных Р. Ноэл будет подробно сказано ниже.
Следующим нашим шагом, после анализа речевой конституции обитателей «Среднеземья», будет анализ языковой конституции данного вторичного мира в целом, который представляется возможным провести на основе анализа системы имен собственных в произведениях Дж. Р. Р. Толкина. Собственно, можно утверждать, что языковая картина мира, представленная автором в его мифологии, накладывается на каркас имен собственных. Именно в корпусе имен собственных нам представлена основная часть псевдоязыкового материала. Факт этот сам по себе естественен и предсказуем. В естественных языках так же ономастикон языка и речи намного богаче его лексикона: если первый исчисляется сотнями миллионов единиц, то второй – только сотнями тысяч (Фонякова 1990:19).
Связь ономастикона и того, что в лингвистической литературе обычно понимается под «языковой картиной мира», исследовалась многими учеными, и в том числе отечественными. А. В. Суперанская в своих работах, посвященных имени собственному, (например в «Общей теории имени собственного») утверждает, что присвоение объекту имени собственного предполагает его, объекта, категоризацию. В мифах, религиях, эпических произведениях и сказках отражаются представления людей об устройстве мира. У народов, обладающих дихотомической классификацией явлений, которая присуща европейскому сознанию, наблюдаются типологические параллельные модели мира, основанные на:
1) выявлении факторов, положительных и отрицательных по отношению к коллективу и человеку;
2) анализе пространственных отношений;
3) привлечении таких субстанций как время, цвет, стихия;
4) определении социальных отношений.
Кроме такого категориального деления, имена собственные Толкина могут быть также описаны согласно традиционной ономастической классификации, которая подразумевает деление всей ономастической системы на антропонимы (Amarië, Ecthelion, Fëanor, Finduilas, Finrod, Galadriel, Lúthien, Maëglin, Morwen, Niënor); зоонимы (Ancalagon, Asfaloth, Carcharoth, Draugluin, Glaurung, Gwaihir, Húan, Llandroval, Thorondor, Thuringwethil); фитонимы, преимущественно собственные имена деревьев (Belthil, Glingal, Hirilorn, Laurelin, Nimloth, Thelperion); топонимы, которые в свою очередь, подразделяются на оронимы (Amon Gwareth, Ezellohar, Helkaraksë, Taniquetil); гидронимы (Anduin, Brilthor, Celebrand, Cuiviénen, Gelion, Helevorn, Ivrin, Nurnen, Sirion, Taiglin); ойконимы (Anfauglith, Beleriand, Nan Elmoth, Alqualondë, Belegost, Gondolin, Menegroth, Minith Anor, Nargothrond, Nogrod); дромонимы, космонимы (Valacirca, Vilvarin); хрононимы, которые в произведениях Толкина представлены названиями единиц времяисчисления, названиями битв (Dagor Aglareb, Dagor Bragollach, Dagor-nuin-Giliath, Ninaeth Arnediad) и некоторых праздников. Широко, но традиционно, представлены хрематонимы - в качестве названий отдельных драгоценностей (Nimphelos, Silmarilli), ювелирных изделий (Nauglamîr) и оружия (Anglachel, Glamdring, Grond, Gurthang, Narsil, Ringil). Также весьма многочисленно представлены мифонимы, хотя, безусловно, возникает вопрос о правомерности применения данного термина по отношению ко вторичному миру. Тем не менее из общего числа собственных имен, созданных Толкином, возможно выделить демонимы (Sauron), теонимы (Manwë, Melkor, Varda), мифотопонимы (Valinor), мифохрематонимы (Angainor, Valaroma).
Помимо традиционной для всех имен собственных категоризации, имена собственные в произведениях Толкина распадаются на две принципиально отличные друг от друга группы по принципу образования. Дело в том, что этимологию отдельных омонимов нетрудно проследить, так как образованы они от корней реально существующих, или существовавших естественных языков. Однако, подавляющее большинство омонимов являются производными от примитивных основ «квэнийского» и «синдаринского» лексиконов.
Исследователь творчества Толкина Рут Ноэл, в результате анализа лексикона и ономастикона писателя, сделала вывод, что в романе «Властелин Колец» насчитываются наименования для 35 видов живых существ. Кроме того, ей был составлен и приведен в ее книге «Мифология Среднеземья» глоссарий, содержащий более 230 имен собственных, включая имена живых существ, в том числе и родовые, названия предметов и географических объектов (Noel 1977:177-191). Целью исследования было установление этимологии единиц ономастикона и дальнейшая попытка представить его собственную мифологию как некий сплав мифов и архетипов, определяющих миропонимание европейского человека в рамках европейской культуры, сформировавшейся на заре Средневековья. В рамках такого подхода она воспринимает имена собственные как «следы», отсылающие к определенному интертексту, состоящему преимущественно из европейской мифологии античности и раннего средневековья, прежде всего германской, латинской и кельтской традиции. Предполагается, что восстановленная этимология должна способствовать более глубокому «пониманию» текста автора. На самом же деле, поле исследования сводится к сравнительно небольшой группе омонимов и вне рассмотрения оказываются имена собственные, которые не отсылают ни к какому интертексту, кроме того, что был вымышлен самим Толкиным. Так, дается семантическое толкование имени “Elfstan” – архаизированное “elfstone”, причем с указанием на первичное денотативное значение этого слова в английском языке (каменные наконечники стрел, находимые людьми в средневековье и , согласно поверью, выпущенные из луков «фэйри» с целью навлечь болезни на домашний скот). Кроме того, проводится параллель с известными знатными фамилиями: Elphinstone и Elbenstein. Однако, автором исследования не рассматривается имя “Elessar”, обладающее тем же семантическим наполнением, но составленное из элементов языка, придуманного Толкином (квэнийское “ele” – звезда, или по коннотации, имеющее отношение к эльфам, и “sar” – камень).
Тем не менее, глоссарий Р. Ноэл предоставляет ценную информацию о языках-источниках словообразовательных основ. Согласно этим данным, в основе данной части ономастикона лежат корни древнеанглийского, среднеанглийского, исландского, латинского, готского, древневерхне-немецкого, а также славянских и скандинавских языков. Доминирующая роль древнеанглийских и среднеанглийских элементов в именах собственных объясняется тем, что именно архаичный вариант английского языка был избран автором для репрезентации в романе речи жителей Рохана (“Rohan”). Этим объясняется тот факт, что основная масса производных от древнеанглийского слов составляют речевую конституцию населения этого вымышленного Толкином королевства, а также хоббитов.
Семантическое наполнение имен этой группы точно воспроизводится в сюжетном контексте романа и соответствует действительному семантическому значению их компонентов. Пример тому – имя мага-отступника Сарумана: “Saruman” – «искусник, колдун», от древнеанглийского searu (искусство, колдовство, мастерство), слова, имеющего как положительную, так и негативную коннотации. Другой пример – название меча “Guthwine” – древнеанглийское слово, означающее «друг в битве» - довольно традиционный кеннинг для боевого меча. Интересна этимология слова «орк», получившего широкое распространение в литературе жанра «фэнтэзи», а также в сфере компьютерных игр. Гораздо меньше известно оригинальное латинское слово “Orcus” – древнеримский демон-убийца, божество (по другим версиям – обитель) мертвых. Прежде чем Дж. Р. Р. Толкин воспользовался данным словом для наименования уродливого племени, преисполненного жаждой убийства и разрушения, слово это было известно преимущественно биологам, как латинское родовое название кита-касатки (так же широко распространен вариант названия – «кит-убийца»). Вышеприведенных примеров достаточно, чтобы показать, что имена из этой категории в высшей степени мотивированны. Еще примеры – название скалистого острова на реке “Carrock” – производное от древнеанглийского “carr” (камень, скала) и “rocc” (скала), и особенно, имя “Dernhelm” – «тайный шлем», имя, выбранное героиней, переодетой в воина.
Исландские корни, весьма многочисленные в глоссарии Р. Ноэл, используются Толкином для образования имен гномов. Семантическое значение, видимо, не являлось принципиальным при выборе имени, хотя как правило, эти имена носят дескриптивный характер. Примеры тому: имена “Fundin” – «найденыш», “Oin”- от исландского “oinn” – «робкий, напуганный», “Thorin” – «дерзкий», “Thrain” – от исландского “thrainn” – «упрямый», “Gandalf” – «эльф-колдун». О несколько произвольном выборе имен этой группы свидетельствует хотя бы тот факт, что в черновом варианте «Хоббита» имя “Gandalf” носит гном, позднее известный как “Thorin”.
Ко второй категории относятся слова, безусловно произведенные от основ естественных языков, однако, получившие в произведениях и лексиконах Толкина иную семантическую интерпретацию. Иногда (впрочем, необязательно), такие семантические метаморфозы основываются на смежности значения, метафорическом переносе, или подмене исконного значения на антонимичное. Пример такой авторской семантической интерпретации – уже упомянутое слово “Earendel”. Интересно названия замка – “Orthanc” – которое представляет собой семантический блендинг, любопытным образом находящий отражение в сюжете произведения. Древнеанглийское слово “orthanc” согласно данным Р. Ноэл, означает «ум, мастерство, техническое искусство», но в лексиконе «Синдарина» это слово имеет другое значение – “mount fang”, гора-клык. Оба значения актуализируются в контексте – высокая башня замка, подобная горному пику, считается шедевром инженерного искусства и служит резиденцией уже упоминавшемуся магу Саруману. Название острова “Numenor” означает «земля на западе», производное от “numen” – «запад». Однако, по-латыни “numen” есть слово-понятие души. По-видимому, подмена значения здесь метонимична и основана на древнем кельтском поверье, что крайний Запад – есть обитель божественных существ и душ умерших. Другой древний аналог этому поверью – миф о Елисейских островах блаженных на далеком западе, принадлежащий мифологии древней Эллады. Стоит упомянуть и то, что в христианской средневековой Европе люди так же полагали, что земной рай следует искать на западе, на одном из островов в Атлантическом океане (в связи с этим можно вспомнить хотя бы ирландский эпос девятого века о плавании Святого Брандана) (Онианс 1999:117-121).
Третья группа имен – самая немногочисленная, но к ней относятся имена двух главных героев – “Frodo” и “Bilbo”. Р. Ноэл предлагает вниманию свою интерпретацию этимологии этих имен. Согласно ей, Bilbo – имя хоббита, обладателя славного клинка, происходит от Bilbao – области в Испании, славившейся закалкой стали. “Frodo” по ее определению восходит к древнеанглийскому “freoda” – «защитник, хранитель», что , безусловно, соответствует сюжету, но, скорее всего, является простым совпадением – опять же, в черновом варианте романа это имя принадлежало другому персонажу. Более вероятной представляется версия, по которой имя Frodo является всего лишь видоизмененным Froda – именем, что фигурирует в «Беовульфе», и , несомненно, было более чем хорошо известно профессору истории английского языка и видному интерпретатору этого древнеанглийского эпоса – Дж. Р. Р. Толкину.
Рассмотренные нами типы имен не включают имена собственные, производные от основ языков Толкина. Основной корпус их принадлежит не роману «Властелин Колец» (в нем к этому пласту ономастикона относятся имена эльфов и знати государства Гондор), а «Сильмариллиону» - основному оплоту мифологии Толкина. Функции таких имен собственных в построении и организации «вторичного мира» заметно шире и обладает определенной спецификой. Прежде всего, имена собственные представляют собой пространство для реализации в языке абстрактных понятий, особенно тех, что обозначают свойства. Насколько можно наблюдать на примере имеющегося материала, в языках Толкина отсутствует двусмысленность, характерная для языков естественных, где «каждое слово и обобщает, и расчленяет воспринимаемое. Голубизна, тяжесть, размер, форма и так далее отдельно от целой вещи не существуют, но отдельные слова, обозначающие их, есть.» (Ибраев 1980:38). В искусственном языке Толкина элемент, указывающий на свойство, скорее, сообщающий предмету «идею» черноты, высоты, и так далее, так же неотъемлем от имени как от целого, как свойство неотъемлемо от обладающего им предмета. При этом «предмет именуется через свойство, … и само свойство одновременно указывает на класс предметов, обладающих этим свойством.» (Колшанский 1990:45)
Подобную информацию, содержащуюся в характере и составе компонентов имени собственного, называют языковой информацией, заложенной в имени. Помимо языковой, имя собственное несет в себе информацию еще двух типов: речевую и энциклопедическую (Суперанская 1973:259). Под речевой информацией понимается связь имени с объектом и отношение называющего к объекту. Первое следствие из данной информации – предположение, что «первоначальное знакомство с объектом уже произошло, так как это – непременное условие для введения имени в речь» (Там же, 259). Убежденность человеческого сознания в данном положении столь велика, что имя собственное воспринимается нами как гарант предметности вторичного мира, поскольку в реальном мире «имена получают лишь те части или зоны пространства-времени, которые могут быть восприняты предметно» (Суперанская 1973:153), и наличия в этом мире отношений истинности-ложности, так как даже чужеродные имена собственные создают хотя бы иллюзию пресуппозиции. Утверждение о том, что «Вправить Сильмариль в Наугламир было поручено искуснейшим из мастеров Ногрода», претендует на истинность (разумеется, в границах условного мира текста) более, нежели утверждение о том, что «Вправить драгоценный камень в королевское ожерелье было поручено искуснейшим гномам из северных пещер».
Если первое из приведенных выше предложений не доступно для понимания читателя, то причина этого в том, что читатель не располагает информацией третьего типа – энциклопедической, а именно – комплексом знаний об объекте. По всей видимости, целью Толкина было доказать на примере собственных произведений, что в имени собственном как таковом заложена способность генерировать эту сопутствующую информацию при отсутствии таковой. Поскольку информация порождена именем, а не подтверждена извне, то такая энциклопедическая информация и есть – мифология.
То, что имена собственные и составляют основу искусственного языкового материала в произведениях Толкина, позволяет ему вызвать ощущение исторической перспективы и не отступить от научности. Ведь именно собственные имена особенно часто встречаются в обнаруживаемых археологами текстах и именно остатки древних ономастических систем хранят черты исчезнувших языков и делают возможной хотя бы частичную их реконструкцию. Помимо этого, в общую семантику имени входят и его эмоционально-экспрессивные возможности. Эти категории «связаны с их эстетической ценностью для этих групп или отдельных лиц, с восприятием их красоты или некрасивости, их благозвучность или какофоничность» (Суперанская 1973:319).
2.4 Выводы по главе 2
Итак, на основании проведенного нами анализа мы утверждаем, что Дж. Р. Р. Толкином создано совершенно особое смысловое пространство, где язык и миф неотделимы друг от друга и простейшей составляющей единицей этого пространства является особое лексико-семантическое образование - слово-миф. Именам собственным в этом смыслопорождающем пространстве отведена особо важная роль, они являются не просто индексами, а источниками сюжетопостроения. В целом мы считаем возможным представить пространство мифа, или волшебной сказки как мир субъектов и атрибутов, именно имя обладает смыслопорождающим и смыслоорганизующим потенциалом, действие же может быть абсурдно. Мифологичны по своей природе проекты априорных языков-логосов XVIII века. По словам Н. И. Таракановой язык в них рассматривался «не как средство мышления и передачи мыслей, …а как способ и форма организации и передачи знаний. Мир представлен как статика, для описания которой , в принципе, достаточно номинализации – в проектах Уилкинса и Ньютона глагол отсутствует (хотя сохраняется категория времени)» (Тараканова 1995:135). С данной точки зрения – и миф, и ритуал, и априорные языки оказываются явлениями одного порядка – все они есть стремление к некой статичной, рациональной матрице, к точке покоя, в которой Бытие не только познаваемо, но и подвластно манипуляциям со стороны субъекта, утверждающему эту матрицу. Имена «присваиваются» составляющим этой «вторичной» реальности догматическим волеизъявлением Автора. Он же, автор, в данном случае Толкин в праве сообщить нам «значение» того или иного эзотеричного слова (в этом – коренное различие двух рассмотренных нами групп имен собственных: имена группы первой сообщают нам о своем вероятностном значении своей формой; значение имен второй группы утверждается Автором и принимается нами на веру). От слова к догме есть два пути. Путь первый является традиционным для европейской культуры и заключается в том, чтобы ритуализировать употребление слова. По словам Бернарда Бадуры «когда язык становится ритуалом, это означает, что его функционирование не зависит от значения, которым прежде обладали слова» (Badura 1971:27). Чтобы создать «новую» мифологию Дж. Р. Р. Толкину приходится преодолеть обратное движение: не реально существующее слово обеззначивается путем многократного ритуализированного употребления и клиширования, а новое слово создается и в виде звукового сплавления, не имеющего ни значения, ни денотата, но определенно обладающего звуковым выразительным потенциалом, индивидуальным характером.
Почему же для описания статичной картины мира предпочтительны такие обеззначенные квазислова? Ведь, как замечает Умберто Эко эпитеты в духе «глаза – солнца», «волосы – реки»… ничего не сообщают нам о внешности женщины, которую мы должны воссоздать нашим воображением (Eco 1979:84). Так же ничего не сообщит нам о личности эльфийской царевны Лутиэн (Luthien) тот факт, что влюбленный в нее Берен (Beren) называет ее “Tinuviel”. Как нам кажется, некоторые постмодернистские концепции смысла предлагают ответ на этот вопрос. Предикаты исключаются из языковой картины статичного мира поскольку предикат есть выражение процесса, движения, смены состояний. Но в концепции Делеза смысл есть становление, отсюда напршивается вывод о том, что единственный способ «заморозить» это становление – лишить слово его денотата или породить безденотатное слово-догму. Так по нашему мнению создаются мифы.
ГЛАВА 3. Дж. Р. Р. Толкин как пародист мира и языкознания
3.1 Лингвистические опыты Дж. Р. Р. Толкина в свете попыток реконструкции праязыка
Несмотря на всю неординарность языковых экспериментов Толкина и то значение, которое он сам придавал им, широкой публике он известен прежде всего как автор романа «Властелин колец», одного из самых читаемых произведений художественной литературы второй половины XX века. Следует полагать, что далее имя этого человека будет отождествляться в первую очередь с литературным направлением «фэнтэзи», получившим особое распространение за последние десятилетия. Однако, не в пример прочим авторам, работающим в этом жанре, именно Толкина называют в одном ряду с такими признанными создателями «альтернативных» или «вторичных» миров как Льюис Кэрролл и Джонатан Свифт.
В литературоведении уже установилась традиция акцентировать пародийный характер произведений этих авторов. Прежде всего, «вторичные» миры, порожденные ими, абсурдистские или мифопоэтические – легко узнаваемы. Как правило, сохранен способ выражения пространственных и темпоральных отношений, отношения причины-следствия, универсальные сюжетные схемы, основные понятийные морально-нравственные категории, иными словами, семиотические системы «вторичных» миров при всей их «альтернативности» остаются все теми же, общечеловеческими. Следует отметить, что в произведениях Кэрролла верность установленным пространственным, темпоральным и причинно-следственным отношениям особенно заметна, и даже утверждается тем, что контекстно-обусловленный знак подменяется на прямо противоположный. Чтобы удалиться от дома, Алисе необходимо двигаться в направлении к дому. Эта закономерность – «задом наперед совсем наоборот» неумолима в своей действенности, единственный эпизод, не подчиняющийся общей схеме и не находящий себе объяснение в рамках ее – это утверждение Черной Королевы о том, что для перемещения в пространстве необходимо бежать в два раза быстрее, нежели это необходимо для того, чтобы остаться на том же месте. В данной семиотической системе естественным был бы ответ: в два раза медленнее. Объяснение данной ситуации можно дать только с учетом ее многослойности, и содержащейся в ней пресуппозиции (мир Зазеркалья – очень «быстрый» мир, в котором не человек перемещается в пространстве, а пространство убегает от человека, остаться на месте следовательно означает – переместиться вместе с пространством, внутри его). Согласно этому же принципу построен и знаменитый «Бармаглот» (“Jabberwocky”). Этот стихотворный текст можно воспринимать как пародию на древнеанглийский эпос, лишь потому, что синтаксически и формально грамматически “Jabberwocky” действительно является произведением на английском языке (Sornig 1995:195), вот только наполнение знакомой матрицы несуществующими в английском языке лексическими элементами с непонятной, точнее неизвестной семантикой, воспринимается читателем как чужеродное. Также пародийный эффект в произведениях Л. Кэрролла зачастую достигается тем, что язык оказывается заключен в клетку утрированно-логического мышления.
Возможно, наибольшие метаморфозы знакомый нам порядок вещей и семиотические отношения претерпевают в произведениях Дж. Свифта. Это дает право исследователям, и в частности Карлу Зорнигу утверждать, что искусственные языки Дж. Свифта и «вторичные» миры, в которых они существуют, - «более экзотичны» (Sornig 1995:195).
Итак, «пародия» должна подразумевать прежде всего «похожесть», «узнаваемость» «вторичного мира». В произведениях Толкина «узнаванию» способствует прежде всего обширный корпус имен собственных, большинство из которых обладает выраженным «германским, и отчасти кельтским» обликом (Sornig 1995:184).
Еще более яркий пример - изобретенное Толкиным слово «хоббит» (“hobbit”), которое представляет собой результат лексического и семантического блендинга слов, семантика которых известна проектируемому англоязычному читателю. Интерпретация слова “hobbit” как “homo sapience” (человек) + “rabbit” (кролик), столь популярная у ранних исследователей творчества Толкина, представляется нам примитивной, неправдоподобной и вводящей в заблуждение, так как в романе «хоббиты» понимаются как существа сказочные, но полностью человеческие, а не демонические полулюди-полуживотные, какие не редкость в европейском фольклоре. Более содержательной представляется расшифровка данного блендинга как слияние древнеанглийского слово “holebittla” («живущий в норе»), которое корреспондирует к описанию хоббитов и их образу жизни как они представлены в романе, и слова “Babbit”, главного героя одноименного романа Синклера Льюиса, опубликованного в 1922 и хорошо известного Дж. Р. Р. Толкин. Последнее слово отсылает читателя к интертексту и сообщает повествованию откровенно пародийный характер (имеется в виду совпадение буржуазно-мещанских систем ценностей у Бэббита и хоббитов). Таким образом, семантическое наполнение составных элементов этого «бумажника» (“portmanteau word”) активизирует ряд ассоциаций, в результате чего читатель оказывается в состоянии проектировать вероятное контекстное окружение этого слова, прогнозировать его значение. Если вероятностное значение слова, извлеченное нами из его внешней формы, находит свое действительное отражение в сюжетном повествовании, и при этом порождает дополнительную «серию» оценочных суждений или подключает читателя к интертексту, то мы имеем дело с особым типом слов, как его определил Жиль Делез – «дизъюнктивные слова-бумажники», «благодаря которым происходит бесконечное разветвление сосуществующих серий, и которые соотносятся одновременно со словами и со смыслом, со слоговыми и с семиологическими элементами.» (Делез 1995:67).
Если, создавая искусственные слова и целые искусственные языки, Толкин выступает в роли пародиста мира, то в том, как он это делает, можно наблюдать игру ученого-филолога, пародирующего постулаты языкознания и прежде всего языкознания сравнительно-исторического.
Собственно, идея о некогда существовавшем всеобщем праязыке (предположительно - совершенном) намного старше сравнительно-исторического языкознания как направления в лингвистике. В качестве первого конкретного языка, претендующего на эту роль, выдвигался древнееврейский язык Библии и Каббалы. Он перестал считаться таковым с 1786 года, когда Вильям Джонс открыл для европейцев санскрит. Помимо сходства с греческим языком и латынью, санскрит обладает изысканной сложностью грамматических форм, что позволяло ему долгое время пребывать в статусе языка-родоначальника по крайней мере для языков, теперь относимых к индоевропейской группе. Собственно, попытки создания праязыка-реконструкта начались после утверждения Францом Боппом в 1816 году того, что санскрит таковым не является. Ф. Бопп представил свое понимание истории языка как «постепенного и ступенчато-образного разрушения простого языкового механизма, а также стремления заменить его механическими соединениями, вследствие чего создается впечатление нового организма». (Бопп 1960:30).
Собственно, в основание лингвопроектирования Толкина легли его попытки создания языка-реконструкта. Подобные модели-реконструкты уже создавались и прежде, самой знаменитой из них является модель праязыка Августа Шлейхера. Сама модель была представлена им в виде родословного дерева языков, под сильным влиянием теории эволюции, вызвавшей широкий резонанс. Представления А. Шлейхера о праязыке могут быть изложены следующим образом:
- праязык, давший начало языковому дереву, в принципе доступен для реконструкции в виде реальной языковой системы;
- праязык представляет собой гомогенную наддиалектную языковую систему;
- возможно множество праязыков;
- форма происхождения и общий тип древнейших языков универсальны, но не тождественны по наполнению языковым материалом.
«Парадигма Шлейхера» отличается не только завершенностью, но и соответствует одному из требований, выдвигаемых Н. Хомским: ей присуща красота построения. Еще до обоснования фонетических законов младограмматиками А. Шлейхеру удалось расширить группу индоевропейских языков и проецировать праязык в еще более отдаленное состояние. Следуя созданной им самим модели, Шлейхер совершил еще один шаг по пути лингвопроектирования. Перевод басни на индоевропейский праязык был выполнен им при отсутствии методов для реконструкциии синтаксиса праязыка. По определению А. Э. Макаева, праязык в интерпретации Шлейхера является ничем иным как несколько модифицированным и архаизированным санскритом (Макаев 1977:14). Этот опыт исторического лингвопроектирования навлек на автора насмешки как современников, так и последующих поколений языковедов. Однако, с точки зрения Н. И. Таракановой, «сама попытка материализации того, что вплоть до нашего времени обсуждается, в основном, на уровне звуков и форм, является большим достижением Шлейхера, своеобразной иммунизацией языкознания. В работах по исследованию номогенеза часто отмечается как парадокс тот факт, что написанный почти через сто лет В. М. Илличем-Свитычем текст на еще более гипотетическом ностратическом языке был воспринят лингвистами совершенно спокойно.» (Тараканова 1999:92)
Из материалов, оставленных самим Дж. Р. Р. Толкином, известно, что его занятия лингвопроектированием на втором этапе, последовавшим за созданием кодовых языков, приняли вид «реконструкции» некого германского языка. Собственно, это была попытка изобретения псевдоготских слов, которые, по замыслу автора, должны были заполнить пробелы в ограниченном словаре дошедших до наших дней текстов. Источником вдохновения и языкового материала для будущего лингвиста (в то время юный Джон Рональд еще являлся учеником школы короля Эдуарда, что позволяет нам рассматривать данный эксперимент как переходную ступень от детского стихийного лингвопроектирования к осознанному и лингвистически обоснованному моделированию искусственных языков) послужила книга Джозефа Райта «Учебник готского языка» (Joseph Wright, A Primer of the Gothic Language. Oxford, 1892). Именно благодаря этому научному труду в 1908 или в 1909 году Толкин «открыл для себя… современное историческое языкознание» (Tolkien, The Monsters and the Critics and Other Essays : 191-92). Анализируя фонетический и флективный строй готского языка, Райт прослеживает их происхождение от древнейших форм протоиндоевропейского языка, что считается общим предком германской и кельтской групп языков, а кроме того, языков греческого и латинского – то есть, языков, с детства вызывавших у Толкина наиболее жгучий интерес и эстетическое наслаждение. Именно эта книга научила его видеть эстетическую ценность языка вообще, «не зависящую не только от соображений полезности, но и от функции «механизма литературы»» (“…for the acute aesthetic pleasure derived from a language for its own sake, not only free from being useful but free from being the “vehicle of a literature””) (Tolkien 1981: 213-214, 357, 397).
Собственно, материалов этих ранних экспериментов не сохранилось (во всяком случае, утверждения об обратном не появлялись в печати), но вот сам принцип историзма, приемы проецирования форм и единиц искусственных языков «в прошлое», хорошо известные Толкину, всю жизнь проработавшему именно в сфере сравнительно-исторического языкознания, стали руководящим принципом в его языковом моделированиии. Типичная этимологическая справка, данная Толкином придуманному им самим слову, выглядит следующим образом:
ELE
a) el, ele, el-ā - междометие, эмоциональное привлечение внимания к какому-либо видимому объекту – «Вот!», «Смотри!»;
b) ēl, множественное число ēli – «звезда»;
c) elen, множественное число elenī – формы единственного и множественного числа того же слова, но с «продолженной» основой;
d) eldā (множественное число) – адьективное образование, означающее «относящееся к звездам», первоначально употреблялось только во множественном числе и на основании метафорического переноса в качестве эпитета служило родовым именем для вымышленной Толкином расы «эльфов»;
e) elenā – адьективное образование с тем же значением, но от «продолженной» основы elen..
Нетрудно заметить, что рассматриваемый элемент “ele” не является в полном смысле словом. Подобная этимология последовательно претворяет в жизнь постулат, впервые выдвинутый Якобом Гриммом, о том, что протоязык был несовершенен и не был способен выражать мысли. Я. Гримм предполагал, что в своей древнейшей стадии язык соответствовал почти растительному «райскому» существованию людей, при котором эквивалентом мысли было «чувственное созерцание», а «все слова кратки, односложны, образованы почти исключительно с помощью кратких гласных и простых согласных» (Гримм 1960:61-62). Не вступая в полемику с основоположником сравнительно-исторического языкознания, Толкин обратным поступательным движением сводит близкие по значению слова, принадлежащие разным, но родственным языкам, к односложным примитивным элементам, словно призванным проиллюстрировать теорию Гримма. Предположение о наличии «смысла» у таких элементов – безосновательно. По схеме Толкина слова проходят эволюцию от междометий, с эмотивной функцией, до простейших слов, чья единственная функция – номинативная. «Смысл» как работа мысли становится возможным на последующем этапе, где номинация происходит не посредством присвоения объекту ярлыка-названия, а путем метонимико-метафорического переноса значения. Первичным же элементам Толкин значения не приписывает, ибо лексическое значение неотъемлемо от значения грамматического, а как мы уже убедились, Дж. Р. Р. Толкин разделяет точку зрения Августа Шлейхера о том, что «в этом наидревнейшем периоде жизни языка в звуковом отношении нет ни глаголов, ни имен, ни спряжений, ни склонений» (Шлейхер 1960:90). Итак, не обладая значением и не обладая «смыслом», данные элементы должны обладать «чем-то», что позволило бы считать их если не полноценными словами, то какими-то зачатками языка, причем языка человеческого. Невольно напрашивается некая параллель таких языковых порождений без смысла и значения, но с некой идеей (основанной пусть на том же «чувственном восприятии») с понятием ноэмы у Гуссерля. «Перцептивная ноэма», «смысл восприятия» описывается как бесстрастная и бестелесная сущность, лишенная физического и ментального существования, которая не действует и не подвергается воздействию. Такая ноэма по Делезу – интенциональный коррелят акта восприятия. Ее статус состоит в несуществовании вне выражающего ее предложения (Делез 1995).
Именно в этом – особая тонкость и убедительность модели Толкина, выгодно отличающая ее от некоторых авантюрных и антинаучных направлений в лингвистике, таких как скандально известная «яфетическая теория» Н. Я. Марра, сводившая праязык к четырем абсолютно бессодержательным комбинациям звуков. И в том – снова – дух пародии, присущий экспериментам Толкина, ибо именно их внутренняя научность и непротиворечивость придает его этимологическим и компаративистским конструкциям должное правдоподобие и сходство с реальными работами в сфере истории языка. Реализация такой «ноэмы» (в приводимом ниже примере это “ele”) в этимологической перспективе в разных, но родственных языках представлена Толкином следующим образом:
QUENYA
a) ela! – побудительное восклицание, «Смотри!»;
b) ēl, множественное число ēli – поэтическое «звезда»;
c) elen, множественное число eleni – «звезда»;
d) Elda – более принята форма множественного числа – Eldar – «звездный». Родовое имя, первоначально объединявшее всех Quendi (эльфов);
e) elenya – прилагательное «звездный», относящееся непосредственно к звездам.
SINDARIN
a) elo! – выражение удивления, восхищения, удовольствия;
b) Форма и значение не установлено;
c) êl, elin – «звезда», множественное-собирательное elenath – употреблялось в значении «звездный свод»;
d) Данная форма Ell- использовалась только в формах мужского (Ellon) и женского рода (Elleth), а также как множественного-собирательного обозначения народа – El(d)rim;
e) Elen, множественное число
Elin,а также собирательное
Eledhrim – родовое имя для эльфов.
Следует отметить, что проблема лингвистической реконструкции и лингвистического моделирования остается актуальной и по сей день. То, что модель в любом случае оказывается гипотетической, а также неоднозначность в толковании сущности термина «праязык», когда он определяется то как реальное звуковое состояние, поддающееся реконструкции, то как гипотетическая абстрактная модель на основе компарации, то как инвентарь абстрактных формул, приводит к тому, что и сейчас эта лингвистическая деятельность навлекает на себя порой жесткую критику. По утверждению Э. А. Макаева, получаемая в результате реконструкции модель оказывается или эклектичной, или ущербной, в зависимости от того, что является исходным материалом. «Вполне уместно поставить вопрос: знают ли компаративисты второй половины XX века, что они реконструируют?» (Макаев 1977:14). Можно предположить, что отказавшись в свое время от идеи реконструкции германского праязыка и сделав выбор в пользу создания эклектичного искусственного языка с «историей», Дж. Р. Р. Толкин ответил сам себе на подобный вопрос.
3.2 Фоносемантический аспект в лингвопроектировании Дж.Р.Р. Толкина
Пожалуй, фоносемантический аспект должен был бы стать центральным при анализе псевдоязыковых конструкций Толкина. Благозвучность и звукоизобразительность занимают первые строки в его своеобразном списке требований к языку, претендующему на совершенство. На примере лингвистического эксперимента Толкина можно наблюдать реализацию двух стремлений, изначально не связанных друг с другом. Первое есть стремление к благозвучности как таковой. Сам Толкин не без юмора замечал, что «большинство людей, владеющих английским… признают, что слово cellar door (дверь в погреб) – прекрасно, особенно если абстрагироваться от его значения (и написания). Гораздо красивее, чем, скажем, sky (небо), и уж гораздо красивее слова beautiful (прекрасный)» (Tolkien 1983:211).
Фонетический уровень, низший в иерархической системе языка, вместе с тем является первейшим уровнем выражения, на котором на адресата оказывается наибольшее сенсорное воздействие. Следовательно, в проекте совершенного языка и этот уровень должен был бы быть отмечен совершенством. Тем не менее, данное положение как правило пренебрегается при проектировании совершенного языка, видимо по причине того, что понятие «красоты звучания» весьма субъективно и ценность его не обоснованна. Однако, еще в 19-м веке основоположник философии языка Вильгельм фон Гумбольдт утверждал, что «…художественная красота языка не есть его случайное украшение; как раз наоборот, она есть необходимое следствие, вытекающее из всей его сущности, надежный пробный камень его внутреннего и общего совершенства. Ибо внутренняя работа духа только тогда достигнет высочайших вершин, когда ее пронизывает чувство прекрасного.» (Гумбольдт 1984:109).
Проявление такой красоты, заложенной внутрь системы самого языка Дж. Р. Р. Толкин наблюдал на материале древнеанглийской аллитерационной поэзии. Известно, что Толкин и сам пытался возродить и модернизировать этот древний прием стихосложения. Аналог аллитерационного стиха был избран Толкином для записи легенды о Турине, позднее ставшей одной из центральных в «Сильмариллионе». По свидетельству Х. Карпентера, «осовременив старинный поэтический стих и адаптировав его для своих нужд, Толкин создавал весьма необычные произведения, временами достигающие исключительной мощи и выразительности.» (Карпентер 2002:262). В 30-е годы была написана аллитерационным стихом с рифмовкой поэма «Аотру и Итрун» («Лорд и Леди» по бретонски), навеянная бретонскими легендами. Еще один важный опыт в работе с нерифмованным аллитерационным стихом – неоконченная поэма «Гибель Артура», которая является вольным переложением легенд о короле Артуре 2 (Карпентер 2002:262).
Следующим шагом в приближении к идеалу благозвучия и звукоизобразительности было бы создание звукового стихосложения. Но «звуковое стихосложение… - немыслимо… без представления о каком-нибудь искусственном языке, который превосходит существующие в выразительных средствах.» (Liede 1963:II:221). Этот шаг к созданию звукового стихосложения делали разные поэты, каждый по своему. В качестве примера можно вспомнить те поэтические работы немецкой поэтессы Фредерики Майорекер, в которые включены строки на иностранных языках, не имеющие никакой функции, помимо того, чтобы служить «Schmeichellaute» - «ласкающими слух призвучиями» (Abraham 1998:131). Толкин же пришел именно к мысле о каком-нибудь искусственном языке.
Нижеследующее стихотворение, датированное «ноябрь 1915, март 1916», даже не имеет перевода. Однако, слова “Lasselanta” (за которым позднее закрепилось значение «листопад» и, соответственно, - «осень») и “Eldamar” (страна фэйри на западе) позднее использовались Толкином во многих других текстах (Карпентер 2002:125).
Ai lintulinda Lasselanta
Pilingeve suyer nalla ganta
Kuluvi ya karnevalinar
V’ematte singi Eldamar.
Несколько отдельно от стремления к звукоизобразительности, или, скорее, звуковыразительности стремление к установлению естественной связи между словом и значением. В точке слияния этих двух устремлений уместен разговор о фоносемантическом аспекте в лингвопроектировании Толкина.
Фоносемантика как самостоятельная наука языковедческого цикла сравнительна нова, а значит, заявление о том, что Толкин до некоторой степени пародирует ее основные постулаты или методы, мягко говоря, неверно. Но фоносемантические идеи высказывались крупнейшими философами, психологами и лингвистами с глубокой древности, и в числе их: Платон, Руссо, Лейбниц, Гердер, Гумбольдт, Вундт, Пауль, Бюлер, Харт, Шухардт, Рамстед, Граммон, Балли, Марузо, Гиро, Ферс, Улльманн, Партридж, Сэпир, Блумфилд, Болинджер, Якобсон… Столь внушительный список имен позволял до некоторой степени принимать положения о наличии вполне реально выраженной связи между звуком и значением. Окажись звукосимволизм всего лишь мифом, все равно утверждение М. Рубиньи осталось бы справедливым: «Среди крупных проблем языкознания вряд ли найдется другая такая проблема, которая столь часто обсуждалась бы языковедами и философами, специалистами, и неспециалистами, как проблема звукоизобразительности (Lautnachahmung)» (Воронин 1990:7).
Впрочем, современная фоносемантика в настоящее время обладает достаточной психофизиологической базой, для того, чтобы все исследования в этой области не считались чем-то гипотетическим. Важнейшие компоненты психофизиологической основы звукосимволизма – синестезия и кинемика. Синестезия понимается как феномен восприятия, состоящий в том, что впечатление, соответствующее данному раздражителю и специфическое для данного органа чувств, сопровождается другим, дополнительным ощущением или образом, часто характерным для другой модальности. Кинемика – совокупность кинем, то есть непроизвольных движений мышц, сопровождающих ощущения и эмоции (Воронин 1990:7).
В подтверждение фоносемантических закономерностей в естественных языках был проведен ряд значительных исследований. В итоге же картина получилась настолько размытой и противоречивой, что позволила в частности Л. Блумфилду лишь выделить «систему начальных и конечных корнеобразующих морфем с весьма неопределенной семантикой» (Воронин 1990:11). Иными результаты и быть не могли при отсутствии достаточно разработанной системы критериев, без которой естественный язык предоставляет столько же доказательств наличия связей звука и значения сколько и опровержений ее. Но после проведенных исследований не могла не появиться мысль о возможности создания модели языка без таких «фоносемантических» исключений.
Модели Толкина – эклектичны. Они кажутся созданными согласно принципу, изложенному в свое время Ф. Бэконом: «С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая грамматика, в которой ее автор, превосходно владеющий множеством языков, как древних, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, показав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в результате взаимного общения, и в то же время из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса, мог бы возникнуть некий прекраснейший образ самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума.» При этом следует учесть, что в приведенном высказывании Ф. Бэкон под грамматикой подразумевал «все то, что в какой-то мере касается слова, т. е. звук, метрика, размер, ударение.» (Бэкон 1971:I:320).
В качестве исходного материала Толкин берет финский и валлийский языки. Выбор его – обоснован. Финский язык вообще представлен Л. Хакулиненом как источник благодарнейшего материала для фоносемантических исследований. В частности он отмечает особую роль, какая отведена дескриптивным, или описательным словам в лексиконе финского языка. Он утверждает, что «эта категория слов в финском языке настолько многообразна и жизненна, что ее следует считать одной из наиболее характерных особенностей словарного состава финского языка» (Воронин 1990:126). По определению Хакулинена такие «дескриптивные слова приближаются к музыке в том отношении, что при образовании значения большую роль в них играет чувство, тонкие художественные различия оттенков чувственного восприятия, чем логическое выражение сущности понятия». Им же высказывается мнение о том, что такой подход преобладает у «так называемых первобытных народов» (Воронин 1990:129). То есть, за подобным утверждением можно прочесть мысль о том, что для языка излишнее внимание к звуковому оформлению слова и звукоизобразительности является чертой архаичной.
Кельтские, и в частности, валлийский язык в полной мере обладают этими чертами. Характерными фонетическими явлениями для кельтских языков являются:
1) утрата конечных гласных в проклитиках (немаловажная деталь, воплощенная Толкином при производстве квэнийских и синдаринских слов от общих примитивных основ и сообщающая первому языку «финский», а второму – «кельтский» облик);
2) сингармонизм, или ассимиляция гласных;
3) прием «сварабхакти» - появление дополнительного гласного звука на стыке согласных.
Эклектичным является и звуковой состав искусственных языков Толкина. На основании его «Приложения E» к «Властелиину колец» можно судить о том, что английской орфографией выражаются звуки, не имеющие аналогов в английском языке. В качестве примеров можно привести валлийский звук [x], близкий аналогичному немецкому в слове bach; мягкий немецкий звук в слове echt, раскатистый кельтский звук [r] и палатализованный [t’].
Итак, каждая из фоносистем Толкина определена достаточно жестко в соотвествии не только с эстетическими предпочтениями автора, но и его этическими убеждениями. Так, каждый из языков характеризуется рядом звуков, специфичных для него одного. Так, «черное наречие», по определению воплощающее лингвистические антипатии Толкина, находится в оппозиции к «благозвучным эльфийским» языкам, включая в свою фонетическую систему такие «запретные» звуки как увулярное [r], и аффрикаты [∫] и [ ]. Пожалуй, это противопоставление фоносистемы одного языка другой является самым важным моментом в фоносистемах Толкина.
________________________
(2) Интересно отметить, что обладая тонкой восприимчивостью к фонетической стороне языка и речи, Толкин добился определенных высот в аллитерационном стихосложении. Произведения, написанные аллитерационным стихом, в отличие от его прочих поэтических опытов, неизменно получали высокую оценку в дружественном, но весьма искушенном и взыскательном кругу филологов и литературоведов.
3.3 Принцип редукционизма в лингвистическом мышлении Дж.Р.Р. Толкина на примере созданных им систем письменности
Системы письменности Дж. Р. Р. Толкина впервые появились на свет как традиционные криптографические системы, основанные на простой замене символа латинского алфавита символом, изобретенным в рамках английского языка с его конвенциальной орфографией. Первый алфавит Толкин создал около 1919-го года и пользовался им при ведении дневника, в который записывал основные события своей повседневной жизни и размышления по их поводу (3). Эта примитивная криптографическая система такого рода позднее получила от автора имя «алфавит Румиля» и претерпела многочисленные изменения. Постоянные смены кода производились бессистемно, без всякой практической цели, единственно потому, что Толкин никак не мог прийти к окончательному варианту своего алфавита: он то и дело менял форму букв и их значение. Учет изменениям вести было крайне затруднительно, таким образом, сохранившиеся дневники оксфордского профессора, относящиеся к тому периоду, весьма сложны для расшифровки. По свидетельствам людей, имевших доступ к этим записям, а именно - сына профессора, Кристофера Толкина, и его биографа, Хамфри Карпентера, алфавит этот «выглядел как нечто среднее между еврейским, греческим и стенографической системой Питмена» (Карпентер 2002:158). Спустя короткое время Толкин решает отвести своему новому изобретению место в создаваемой им мифологии. Данная система была принята им в качестве графического выражения для своих искусственных языков. Она, переработанная до неузнаваемости, послужила основой для двух завершенных алфавитов. Последние являются весьма оригинальными лингвистическими конструкциями и могут послужить благодарным объектом лингвистического исследования.
Во-первых, сами по себе они являются изящным эссе по истории и теории графемики. Интересным представляется определить тип графических систем Толкина в рамках существующей типологии систем письменности. При этом предстоит выяснить, какие мотивы стояли за выбором автора. Во-вторых, подобно тому, как нами был приведен обзор основных лингвистических принципов и приемов, которые применяются для кодировки сообщений, следует привести перечень принципов и приемов, которые используются для создания искусственных алфавитов, будь то алфавиты для языков без письменности или, как в данном случае, для языков искусственных. Это также позволит установить, насколько эклектичными являются алфавиты Толкина как по внешней форме, так и по характеру корреспонденции к плану содержания.
Кроме того, нельзя обойти вниманием тот факт, что именно на примере рассматриваемых систем письменности мы можем наблюдать принцип редукционизма в лингвистике в действии. Это сближает опыты Толкина в лингвопроектировании с поисками совершенного рационального языка. Этот факт тем более интересен, что языки Толкина, как было показано выше, являются скорее модельными языками, и рационализм и стремление к универсальности, столь ярко выраженное в его алфавитах, совершенно не свойственны лингвистическому мышлению Толкина, и нам предстоит убедиться в этом в дальнейшем.
И, наконец, начавшись как криптографические знаковые системы, графические системы Толкина отчасти сохранили свой «засекречивающий» характер, хотя бы на уровне функции, которую они выполняют в художественном тексте. Отличаясь необычностью формы, эзотеричным характером, они образуют те самые лакуны понимания, которые и не позволяют читателю покинуть пространство текста. Пользуясь метким определением Ролана Барта, можно сказать, что причудливые графические символы, apriori обладающие скрытым смыслом, в немалой степени способствуют извлечению максимального «удовольствия от текста» (Барт 1994:462-518). И если уж зашла речь о секретности, то это, безусловно, побуждает нас к несколько более детальному рассмотрению отношений планов содержания и выражения и кодовой природы письменного сообщения как такового.
По сложившейся традиции выделяются несколько основных способов создания систем письменности на основании уже существующих. Так выделяются: (1) способ простого заимствования графики с новой фонетической интерпретацией некоторых знаков алфавита и введением диакритических знаков; (2) способ стилистического изменения алфавита и добавления или исключения некоторых букв; (3) способ изобретения принципиально новых букв для нового алфавита, то есть заимствование лишь самого принципа буквенного обозначения звуков; (4) особое видоизменение исходных знаков письменности, так что новые знаки по сравнению с исходными соотносятся уже с другим уровнем языка (Амирова 1977:56).
Создание письменности для ранее бесписьменного языка, или, как в конкретной рассматриваемой нами ситуации, для смоделированного искусственного языка, означает, по существу, создание графической модели звукового языка. Прежде чем подробно рассматривать графические системы Толкина, необходимо сразу сделать уточнение, что мы не будем принимать во внимание те связные тексты на искусственных языках, что в произведении представлены автором латиницей. Латиница – уступка автора читателю, стремление донести до него звуковой облик иного, неанглийского фонетического строя. Здесь можно утверждать, что мы имеем дело с первым способом создания письменности. Случаи новой фонетической интерпретации букв латинского алфавита специально оговорены автором в приложении к основному тексту романа (The Lord of the Rings: Appendix E). Но наибольший интерес, безусловно, представляет не латиница, а графические алфавиты, образованные третьим способом.
Итак, под искусственными графическими системами Толкина понимаются собственно два алфавита – “the Tengwar”, элементы которого называются автором буквами, и так называемый “the Cirth”, элементы которого в произведениях Толкина именуются рунами, вследствие их очевидного сходства по форме с германской рунической системой Футарк. Кроме того, в текстах дается некоторый объем письменных высказываний на различных искусственных языках, причем специфика данных алфавитов – их универсальность. По своему усмотрению автор использует любой из двух алфавитов для записи высказываний на любом из своих языков. Так, руны «Кирт» применяются им для создания надписей преимущественно на так называемом «гномьем» языке, в то время как «Тенгвар» на протяжении произведения служит для записи высказываний на «квэнийском» языке, «синдарине», так называемом «черном наречии», «вестроне», а также, подобно арабской каллиграфии, активно используется с декоративно-оформительскими целями.
Таким образом, алфавиты Толкина становятся первым объектом нашего анализа. Согласно оригинальному замыслу Толкина, его искусственные языки должны были стать моделями индоевропейских языков. Это объясняет, почему при создании систем письменности предпочтение было отдано именно звуковому алфавитному письму, согласно существующей индоевропейской традиции, а не идеограммам, которые представлялись философам Просвещения идеальной формой письменности для совершенного языка. Помимо простого следования индоевропейской традиции, осмелимся предположить, что форма алфавитного письма как никакая другая предполагает устойчивую корреспонденцию между графическим символом и звуковым элементом. Такая форма записи, вероятно, помогает изобретателю языка установить его фонетический состав и окраску. Этот аспект, непосредственно связанный с понятием благозвучности языка, несомненно, представлял немалую важность для Толкина. Создавая свои алфавиты, Толкин, по всей видимости, преследовал своей целью изобретение письменности, элементы которой и установленные между ними отношения соответствовали элементам устно-звукового языка и установленным между ними отношениям. То есть, речь идет об установлении степени приближенности модели, данной в графике, к модели, данной в звучащей речи. Человек, конструирующий искусственную систему письменности, уподобляется создателям ранних звукобуквенных систем письменности, о которых принято говорить, что «они были стихийными фонологами». В своей книге «К истории и теории графемики» Т. А. Амирова приводит следующие высказывания: «когда Кирилл и Мефодий, Вульфила и другие создавали свои системы письма, они достигали определенных результатов только потому, что обнаруживали реальные способы сведения всего многообразия речевых звучаний к ограниченному числу обязательных различителей звуковых оболочек слов и морфем, получивших много лет спустя название «фонем»» (Амирова 1977:152). И там же: «фонемные, то есть инвариантные свойства звуков были использованы первыми изобретателями алфавитов. Их называют первыми фонологами. Они были, однако, стихийными фонологами», поскольку они естественно стремились передать на письме некоторые обобщения, а не все слышимые ими звучания, стремились к установлению абстракций.
Однако опыт Толкина потому и заслуживает особого внимания, поскольку последний не был «стихийным» фонологом. Толкин создавал алфавит (здесь и в дальнейшем речь будет идти о графическом образовании обозначенном автором как «Тенгвар») на материале собственного изобретения, и, поскольку работа над конструированием искусственных языков началась раньше, нежели был изобретен алфавит, фонетический строй языков был к тому времени в основных чертах определен, согласно придирчивому лингвистическому вкусу автора, определен довольно жестко. Количество и характер морфем того или иного языка, их возможные или абсолютно неприемлемые сочетания были заданы автором в качестве одного из руководящих моментов при создании и развитии системы. Кроме этого, создающийся фонетический аппарат оказывается во власти лингвистических оппозиций: простейшие бинарные оппозиции гласный – согласный, и в свою очередь, что касается согласных звуков: звонкий – глухой, что и создает базу для простейшей классификации. Другая возможная классификация основана на типе и месте артикуляции звука. Алфавит Толкина изначально – алфавит рациональный. В нем ярко выражено стремление автора максимально сблизить графическую и звуковую модели, уменьшить произвольность графического выражения символов. Графическая форма буквенного символа, по замыслу ученого, должна была быть обусловлена дифференциальными признаками соответствующей фонемы. Множество вариантов задаются разными комбинациями двух элементов: вертикального штриха (“telco” – stem) – основы-стержня и дуги (“luva” – bow) – открытой или закрытой (The Lord of the Rings, Appendix E). Каждый из двух элементов обладает рядом инвариантов. Так, для первого элемента – “telco” – значимым признаком является его направленность (вверх или вниз), длина (превышающая высоту дуги или равная ей) и его положение относительно второго элемента – дуги (справа или слева) – итого – три пары бинарных оппозиций. Второй элемент – “luva” – характеризуется следующими признаками: дуга – открытая или закрытая, а так же значение имеет тот факт, является ли данный элемент удвоенным. Три пары бинарных оппозиций в начертании стержня и две пары бинарных оппозиций в начертании дуги задают общее число возможных комбинаций, равное 24. То, что число основных графических символов в так называемом «алфавите Феанора» в его окончательном варианте, представленном к публикации Толкином, совпадает с числом рун в традиционном общегерманском «старшем» Футарке является фактом интересным, показательным (в этом - «европейская» сущность «эльфийских» языков), но, скорее всего, случайным.
По внешней форме «алфавит Феанора» в своем завершенном варианте, как он появился в приложении к изданию «Властелина Колец», на первый взгляд ближе к санскритскому письму деванагари, нежели к современным европейским системам письменности. Подобную экзотичность формы можно отчасти объяснить скорее подсознательной попыткой стилизации под письменную форму языка, которому классическое сравнительно-историческое языкознание долгое время приписывало статус «праязыка». Впрочем, аналог подобному изяществу и вместе с тем скупости в выборе выразительных графических средств можно найти и в области, гораздо теснее примыкающей к сфере основных научных изысканий Толкина-филолога, а именно, в англосаксонских манускриптах. Англосаксонское, или так называемое инсуларное письмо возникло под сильным влиянием ирландского каллиграфического письма, но имело более ярко выраженный унциальный характер. Дифференциальными признаками в графическом очертании букв выступают:
1) форма петли;
2) форма так называемой опорной балки;
3) количество штрихов;
4) расположение штрихов.
Как известно, в англосаксонской традиции выделялось несколько наиболее важных школ, или центров, инсуларного письма. Особое внимание изяществу «шрифта» уделялось школой каллиграфии Мерсийского королевства, которое во второй половине VIII в., во времена короля Оффе, занимало главенствующее место в развитии древнеанглийской культуры. Стремление к изяществу текста, его украшенности приводило к тому, что простые горизонтальные линии превращались в остро изломанные крючки. В чем-то манера письма Толкина близка к более позднему реформированному письму короля Этельстана. Последнее характеризуется широкими буквами и жирными нажимами, отражавшими стремление к торжественности и пышности оформления. При взгляде на символы, в алфавите Толкина обозначенные номерами 25 и 26, хочется процитировать образное сравнение О. А. Добиаш-Рождестенской, относящееся к форме буквы “y” в англосаксонском письме: «что-то напоминающее живые формы легкой веточки или стебелька с усиками чувствуется в форме буквы y».
Непроизвольность графической репрезентации звука проявляется в том, что каждая из выше перечисленных графических бинарных оппозиций находится в прямом соответствии бинарной фонетической оппозиции. Так, направленность стержня вверх или вниз противопоставляет взрывные согласные звуки спирантам. Оппозиция одна дуга – две дуги соответствует фонетической оппозиции звонкости - глухости. Укороченный стержень отличает шумовые согласные от сонантов. Следуя заданной схеме, следует полагать, что графемы с укороченным стержнем и двойной дугой должны были бы представлять глухие носовые сонанты (примерами подобных звуков являются звук [nh] в валлийском и звук [hn] в древнеанглийском языках). По причине того, что данные звуки не были включены Толкином ни в один из созданных им языков, графемы, возникшие в рамках придуманной им системы, но оставшиеся без денотатов, были им использованы для обозначения так называемых «семи-вокальных» слабых согласных. Для обозначения рокативных звуков и латеральных сонантов и прочих звуков, характерных не для всех искусственных языков, Толкин вводит еще 12 дополнительных символов для обозначения звуков, не заданных выше описанной системой бинарных оппозиций. По форме они заметно отличаются от вышеупомянутых двусоставных символов, но основные принципы графической репрезентации звукового содержания фонемы остаются прежними. Так, удвоение элемента свидетельствует о звонкости соответствующего согласного звука.
Звуковой строй языка также не застрахован от изменений. Кроме того, как уже было сказано, для модельных языков характерным является эффект демонстрации языка в развитии. Все это приводит к тому, что денотат графического символа подменяется другим или прекращает существование. Ситуация эта неизбежна и естественна для любого реально существовавшего языка. Кроме того, в случае естественных языков, система письменности порой переносится в среду иного языка и адаптируется согласно его специфике. Результатом этого является появление новых символов для звуков, отсутствующих в исходном языке. Возможен другой исход – система, когда-то обладавшая высокой моделирующей способностью, оказывается набором знаков, многие из которых не имеют денотатов (пример тому – современные английская и французская орфографии). Но на этом этапе Толкин отказывается моделировать данную ситуацию «естественной» неправильности алфавита и делает выбор в пользу рациональной схемы: один знак – одна фонема. Любую попытку создания фонемного алфавита можно рассматривать в общем русле работы по проектированию рациональной, или как ее еще называют, «научной графики». Попытки создать одно-однозначную систему фонологического письма можно найти не только в работах фонологов XX века (Д. Джоунз, К. Пайк, М. Сводеш), но уже и у средневековых ученых. Примером в этом отношении может служить «Первый грамматический трактат» (XII в.) анонимного исландского автора. Требования к такой графике в разное время формулировались разными учеными (Амирова 1977, 55). Например, требования Бодуэна де Куртене и К. Пайка являются сходными:
- каждая буква должна обозначать звук, то есть не должно быть букв, не обозначающих звука;
- каждая буква должна обозначать лишь один звук, а не сочетание двух или более звуков подряд;
- каждая буква во всех случаях своего употребления должна обозначать один и тот же звук, а не разные звуки.
Система письменности Толкина удовлетворяет первому и последнему из перечисленных требований в рамках одного данного языка. Но универсальность этой искусственной системы как раз и заключается в том, что позволяет ее рациональное использование в границах любого из созданных Толкином языков. Что касается второго требования, то, по всей видимости, оно было принесено в жертву экономии графических средств при письме – устойчивые комбинации согласных, столь частые в языках Толкина (“consonant clusters”), выражаются одним символом вместо комбинации символов. Такое явление вполне обычно для некоторых языковых групп, в том числе и тех, чьи письменные системы некоторые ученые, в том числе А. Хилл, определяют как фонемные. А. Хилл предлагает значительно расширить понятие фонемного типа письма. По Хиллу, фонемные алфавиты подразделяются на несколько типов:
- частично фонемный, например семитское письмо, обозначающее лишь одни согласные;
- полифонемный, обладающий обычно двухфонемными символами (например, критское линейное письмо Б, японская система кана, письмо индейцев чероки);
- мономорфемный (алфавитная система).
В свою очередь, монофонемный тип подразделяется на собственно фонемные алфавиты и морфофонемные алфавиты. К первой группе относятся древнегреческий, древнеанглийский, современный финский алфавиты. Ко второй – большинство современных алфавитов, так как морфофонемные алфавиты были введены повсеместно вследствие введения книгопечатания (Hill 1967:95-99). В алфавите Толкина сочетаются как одно-фонемные, так и двухфонемные символы. Задача Дж. Р. Р. Толкина осложнялась еще и тем, что создаваемый им алфавит должен был отражать как совершенство лингвистической мысли «авторов», так и его архаичность. В конечном варианте алфавита, приводимом Толкином в приложениях к роману «Властелин колец», историзм несомненно присутствует. Для того чтобы выделить специфические черты, сообщающие алфавиту его «древний» облик, необходимо заглянуть в историю создания и развития буквенного письма.
Собственно, так называемый подлинный алфавит был создан относительно поздно и далеко не получил повсеместного распространения. Во многих странах мира распространены иные, либо консонантные, либо слоговые способы письма. Как известно, областью особенно широкого распространения многочисленных фонетических слоговых систем письменности являются Индия и Юго-восточная Азия. Причем, слоговые системы индийского типа, восходящие к письму брахми, передают звуковой состав языков очень точно, превосходя в этом отношении большинство европейских алфавитов. Некоторые виды консонантного письма, например финикийское, можно рассматривать как упрощенную форму слогового письма, оно словно бы содержит знаки для слогов с одним согласным плюс любой гласный. Нередко, впрочем, в слоговых видах письма каждый слоговой знак может обозначать и согласный без гласного. Как правило, алфавиты (и искусственный алфавит Толкина не исключение) не имеют отдельных специальных знаков для отражения долготы и прочих супрасегментных элементов и не имеют специальных знаков для дифтонгов.
По мнению некоторых авторов, различные типы письменности отличаются друг от друга прежде всего тем, что они моделируют единицы различных языковых уровней. На этой основе выдвигается постулат о закономерностях развития письма как знаковой системы. Дж. Гелб считает, что поступательное развитие письма идет обязательно от более высоких уровней языка и единиц этих уровней к более низким уровням и их единицам (Gelb 1952:201). Конечно, фонологической системе каждого языка присущ набор наиболее общих универсальных черт, и искусственный алфавит также должен обладает ими, если, подобно конструкциям Толкина, претендует на то, чтобы считаться настоящим человеческим алфавитом. Такими универсальными чертами являются: наличие гласных (простых) и согласных (основные типы – взрывные, щелевые, сонанты). Но если почти во всех системах было достаточно легко придать букве постоянное значение согласного, то с гласными все обстояло сложнее. И в настоящий момент можно провести классификацию алфавитов по степени точности и приближенности выражения звукового значения гласных букв. При этом выделяются так называемый подлинный алфавит, который характеризуется наличием самостоятельных отдельных звуков для гласных, консонантный тип письма, в котором гласные обозначаются лишь специальными диакритическими значками, и слоговой тип письма, где гласные обозначаются либо диакритическими значками, либо внутренней модификацией согласного. Традиционно принято считать, что вследствие сложности обозначения гласных при письме консонантный и слоговой типы письма предшествовали в историческом развитии подлинным алфавитам. Эта архаичная черта – консонантный тип письма - закреплена и в письменных системах Толкина, чем подчеркивается противопоставление гласных и согласных звуков, как имеющих разную природу, а также допускается опущение наиболее распространенных гласных при письме (в квэнийской фоносистеме это звук [а]), так как встречаемость каждой из гласной в тексте вообще выше, чем любой согласной. Отображение же прочих гласных на письме в целом предусмотрено Толкином – опять же, с соблюдением принципа «исторического развития».
Итак, на следующем этапе внутреннего развития письма в естественных языках основной проблемой является обозначение гласных. В истории графемики выделились два способа решения данной проблемы. Первый способ – вставлять так или иначе возникшие новые знаки для гласных между согласными, которые до тех пор безраздельно господствовали в данной письменности. В прошлом этому принципу последовали на крайнем западе семитского языкового ареала пунийцы, а на противоположной восточной его окраине - мандеи, такого принципа непоследовательно придерживается и Вавилонский Талмуд. При этом способе прежний облик письма оказывается полностью разрушенным новыми знаками для гласных, а против этого восставал дух консерватизма, свойственный всякой письменности. Искусственные системы Толкина представляют дополнительную трудность – необходимость введения каких-то иных графических знаков для репрезентации дифференциальных признаков гласных звуков. Впрочем, подавляющая масса естественных письменных систем остановилась на другом средстве – существовавший облик письма был оставлен в неприкосновенности, а гласные стали передавать при помощи знаков, которые размещались над и под согласными.
В алфавитной системе, смоделированной Толкиным, гласные звуки обозначались диакритическими значками – “tehtar”, которые помещались, как правило, над символом согласного. В языках, для которых было типичным окончание слов на гласный звук, диакритический знак ставился над предшествующим согласным символом, как, например, в квэнийском языке. Для другого языка Толкина, Синдарина, типичным было окончание на согласный, поэтому знак гласного звука помещался над символом следующего за ним согласного звука. Если согласный отсутствовал в предполагаемой позиции, диакритический знак помещался над дополнительно вводимым «коротким носителем» по форме сходным с английским i без точки. Долгие гласные помещались на «длинном носителе» по форме похожем на английское j без точки (The Lord of the Rings, Appendix E).
В перспективе, в рамках смоделированной Толкиным языковой ситуации, автор, вероятно, предполагал, что с развитием письменности буквенные символы, в конце концов, сменят диакритические знаки. В широко цитируемой надписи «Западных Врат Мории», которая, согласно сюжету произведения, была обращена как можно к большему количеству существ, независимо от их принадлежности к роду-племени и была создана в позднейший период «развития» эльфийской системы письменности, гласные представлены все теми же 12 дополнительными символами из буквенного «алфавита Феанора». Но в так называемой «Надписи на Кольце», которая тоже часто появляется в современных исследованиях, посвященных искусственным языкам и криптографическим системам, гласные звуки обозначены диакритическими знаками. И это предпочтение, оказанное Толкином более древнему способу обозначения гласных, легко объяснимо в рамках сюжета произведения. Надпись на Кольце принадлежит языку, во-первых, согласно замыслу автора, не склонному к развитию, архаичному и «законсервированному» по своей природе, и, во-вторых – языку «секретному», для посвященных.
И снова об эстетической стороне лингвистических экспериментов Дж. Р. Р. Толкина. Его системы письменности элитарны по своей природе. Помимо своего прямого назначения, фиксации сообщений и орнаментально-декоративной функции, они должны свидетельствовать о глубокой работе мысли. Письменность вообще обладает долей элитарности в сравнении со звуковой речью. Вот мнение А. Макинтоша, основателя английской традиции в графической лингвистике. Согласно ему, письменный язык обладает двойной семантической нагрузкой – выступает прямым символом умственной деятельности человека и служит символом устного языка. В результате графема – «мельчайшая единица системы письменного языка, позволяющая трансформацию в устный язык» - имеет знаковый характер и обретает «морфемный статус», то есть рассматривается как значимая единица (поэтому работу Толкина по созданию алфавитов нельзя недооценивать в рамках его лингвопроектирования). Этот морфемный статус состоит в «значении» графемы, которое позволяет читателю сделать вывод о ее возможном устном эквиваленте или эквивалентах. Двойная семантическая нагрузка любого письменного текста слагается из передачи информации (для искусственных языков Толкина это вторично) и из самой способности дать нам прочитать что-либо вслух (MacIntosh 1966:101-102).
Здесь мы вплотную подошли к рассмотрению внутренней организации алфавита – последовательности знаков в алфавите, которая имеет краеугольное значение для Толкина. Эта структура – четыре серии “temar” (по вертикали) и шесть уровней ‘tyeller” (по горизонтали) - не произвольна. Впрочем, тот же германский рунический футарк, в немалой степени повлиявший на письменность Толкина, так же строго организован, но организован согласно установившейся традиции и религиозно-мифологическим представлениям. У Толкина же место графемы в алфавите определяется ее фонологическими признаками: номер серии свидетельствует о месте артикуляции: к первой относятся дентальные (и апикальные) звуки, ко второй – лабиальные, к третьей – среднеязычные (и комбинации согласных), к четвертой – заднеязычные. На разных же уровнях представлены соответственно следующие оппозиции: взрывные глухие – звонкие (1, 2); щелевые глухие – звонкие (3,4), носовые (5) и слабые, семи-вокальные согласные – соответственно, r (произносимое без вибрации), w, y (подобное немецкому j) (6).
В качестве исторического аналога подобной рациональной организации алфавита по фонологическим признакам можно привести, пожалуй, лишь огамический алфавит, что использовался друидами древней Ирландии. Безусловно, последний не обладал стройностью и гармоничностью изобретения Толкина, с его ярко выраженным оппозиционным характером. Будучи орудием магии, он был составлен согласно иным, незнакомым нам требованиям. И все же, в группе гласных букв огамического алфавита сначала идут знаки для непередних гласных [a], [o], [u], а затем знаки для передних гласных [e], [i]. Причем буквы и для задних, и для передних гласных расположены по степени сужения подъема гласных (сначала низкий [a], затем средний [o] и, наконец, высокий [u], и соответственно, сначала [e], а потом [i]). Распределение согласных по группам тоже говорит о фонологическом чутье создателей огамического алфавита. Буквы t, q, ng расположены соответственно за буквами d, c, g. Такой порядок букв в алфавите со всей очевидностью свидетельствует о том, что в эпоху его создания у ирландцев существовала своя традиция исследования звукового строя языка. Этим огамический алфавит выгодно отличается от «бессистемности» латинского и лингвистической «произвольности» футарка, и, несомненно, эта его особенность должна была бы импонировать Толкину. Более того, продолжая сравнивать алфавиты огамический и латинский, знаки для репрезентации при письме звуков [u] и [v] отличались друг от друга. В письменностях же, где использовалась латиница, различное значение у вариантов буквы u (v и u) появилось только в XVI веке (Кузьменко 1985:15). Исследователи утверждают, что подобная фонологическая организация алфавита должна являться результатом влияния развития устной аллитерационной поэзии. В принципе, можно достаточно уверенно утверждать, что лингвистическая мысль раннего европейского средневековья была продолжением и вспомогательным инструментом поэтики. Достаточно будет упомянуть тот факт, что лингвистические трактаты в Ирландии писались для бардов, в Исландии служили руководством для скальдов, а в Провансе – для трубадуров.
Однако, оригинальность алфавитных систем Толкина не исчерпывается порядком знаков как таковым. В языках Толкина один знак соответствует одной фонеме, и, как уже говорилось выше, один и тот же алфавит применяется в письменности разных языков, с разным фонетическим составом. Таким образом, для чтения подобного текста необходимо знать код – на каком языке сделана данная запись и каков фонетический состав данного языка. Определить же дифференциальные признаки фонемы (звонкость, тип артикуляции) несложно по внешней форме графемы, как уже говорилось выше. В целом складывается любопытная картина алфавита, максимально абстрагированного от конкретного языка. Для сравнения рассмотрим, как соотносятся планы выражения – содержания в большинстве естественных языков. Каждое устное сообщение имеет внешнюю сторону (звучание) и внутреннюю (смысл). Письменные сообщения также включают эти две стороны, но отношения между ними более сложные. Большинство современных письменностей передает только звучание, смысл же специально не выражен, а извлекается читателем из звучания, достаточно легко, если пишущий и читающий принадлежат одному языковому коллективу. Напротив, примитивные письменности старались выразить как раз смысл сообщения (и в этом их «универсальность»). Так звуковому письму противопоставляется письмо понятийное, или словесное, слоговое и фразовое, или идеографическое (Фридрих 1979:30-31). Алфавит Толкина универсален в том же смысле, в каком универсальна таблица Менделеева – он применим для языка с любым (индоевропейским) звуковым составом, в нем предусмотрены моделирующие средства даже для звуков, отсутствующих в данном конкретном языке. В этом смысле он – конструкция порождающая. В то же время, совсем не просто ответить на вопрос, что же собственно передает эта графика? Символы алфавита Толкина относятся скорее не к реальным фонемам (реальные фонемы берутся из материала данного языка, знание этого материала – есть знание кода, и просто подставляются в заданную матрицу), а к абстрактным пучкам дифференциальных признаков, достаточно свободным для того, чтобы в разных языках им соответствовали разные звуки.
__________________________________________(3) В то время он получил разрешение поселиться в Оксфорде «с целью завершения образования» до полной демобилизации и в качестве помощника лексикографа примкнул к группе, работавшей в то время в Оксфорде над составлением последних томов «Нового словаря английского языка», разделов от “u” до “z” под редакцией доктора Генри Брэдли (Dr. Henry Bradley) (Карпентер 2002:160).
3.4 Отражение некоторых положений философии языка в лингвистических экспериментах Дж. Р. р. Толкина
Если в главе второй речь шла, главным образом, о мифологии в языке и роли слова в создании мифологии, то сейчас речь пойдет о мифах в языкознании, и о том, как отражены эти мифы в псевдоязыковой модели Толкина.
Мифы в языкознании существуют так же как и во всех прочих сферах познания. Под «мифом» мы подразумеваем общие положения гипотетического характера, объективно не доказанные или принципиально недоказуемые, но так же никем и не опровергнутые, а напротив, переходящие от автора к автору и уже пустившие корни в научном лингвистическом сознании. В лингвопроектировании Толкина мифы находят отражение во-первых, в конечном продукте, а именно, в фонетической и грамматической системах его искусственных языков, во-вторых, в методе описания искусственных языковых систем самим автором, в-третьих – в построении отношений между языками «внутри» модели, в морально-этическом аспекте лингвопроектирования Толкина.
В уже упоминавшейся книге «Поиск совершенного языка» У. Эко замечает, что: «Полагать, что совершенство растет параллельно с универсальностью – это одна из наших демократических иллюзий». (Тараканова) Развенчивая одну иллюзию, этим утверждением Эко подкрепляет другой, достаточно старый миф о превосходстве синтетических языков со сложной, разветвленной системой флексий и многочисленными грамматическими категориями, позволяющими выразить любую мыслительную конструкцию, над языками аналитическими. Из чего непосредственно следует заключение, что народы, говорящие и мыслящие на синтетических языках превосходят в своем духовном и интеллектуальном развитии те народы, что обладают языками аналитического типа. Это умозаключение, каким бы дерзким и бездоказательным оно не казалось, не вызывало и тени сомнения у ряда мыслителей, в частности у Фрэнсиса Бэкона: «…разве не заслуживает внимания тот факт (хотя, может быть, он и наносит некоторый удар самомнению современных людей), что в древних языках существует множество склонений, падежей, спряжений, времен и тому подобного, тогда как современные языки почти совершенно утратили их и в большинстве случаев по лености своей пользуются вместо них предлогами и вспомогательными глаголами… приходится признать, что умственное развитие людей прошлых веков было намного глубже и тоньше нашего» (Бэкон 1971:I:320). В несколько иной, менее категоричной форме мы встречаем эту же мысль в трудах Вильгельма фон Гумбольдта, чьи идеи собственно и определили парадигму оценки роли языка в жизни говорящего на нем народа: «На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он складывается по-разному у народов, охотно встающих на уединенный путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредничество языка нужно главным образом для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности. Первые совершенно по особому воспримут природу символа, а у вторых целые сферы языковой области останутся невозделанными». И, наконец, «что народы более одаренные и находящиеся в более благоприятных условиях, чем другие, обладают и более совершенными языками, это понятно само собой» (Гумбольдт 1984:51).
На этом мифе, как нам представляется, и основывается выбор Дж. Р. Р. Толкином образца для своей «совершенной» языковой модели (языки «синдарин», и, в особенности, «квэнья»). В качестве такового им был избран финский язык, чья агглютинативная грамматическая система обладает необычайным богатством грамматических форм, позволяющих выявить тончайшие нюансы в обозначении выражаемых понятий и демонстрирует особую красоту, тонкость и рациональность в распределении грамматических функций среди словоизменяющих и словообразующих морфем. Это позволяет объединять слова в смысловые единства без посредства предлогов и допускает достаточно свободный порядок слов в предложение, что немаловажно при звуковом стихосложении. Так, на примере достаточно продолжительных и законченных текстовых построений на искусственных языках и основываясь на сведениях, предоставленных самим автором в его письмах и приложениях, мы можем лично убедиться в крайне скупом использовании предлогов при выстраивании развернутых высказываний, а так же в наличии по крайней мере девяти падежей в наиболее тщательно разработанном им языке – «квэнийском». Так как количество падежей как и количество соответствующих им дифференциальных морфем (в данном случае словоизменяющих суффиксов) определяется разницей в функции их в предложении, а последняя осуществляется в рамках общей индоевропейской матрицы, чьи функциональные элементы - субъект, предикат, объект, а так же распространения атрибутивного или адвербиального характера, выражающие качественные, количественные, временные, пространственные и причинно-следственные отношения, то неудивительно, что система падежей в «совершенном» индоевропейском языке Толкина откровенно напоминает появившуюся в 60-е годы XX века падежную грамматику Дж. Филмора.
Итак, Толкином четко выделяются следующие падежи: номинативный падеж, дательный падеж, локативный падеж (указывающий на пространственное положение предмета), аблативный падеж (указывающий на отправную точку движения), аллативный (указывающий направление движения), инструментальный, который означает вообще предмет, которым совершается действие, а не собственно инструмент, как например во фразе «laurie lantar lassi surinen» - «золотые листья, уносимые ветром», используется суффикс инструментального падежа –nen (surinen), так как ветер, хотя и совершает действие, но не является одушевленным предметом и не обладает интенциональностью (здесь – намеренностью, направленностью на совершение действия), а следовательно, рассматривается как инструмент, а не как субъект (“lantar” в данной фразе – предикат, суффикс –ar – есть грамматическая форма аориста). Кроме того, как и в естественных языках, в модели сохраняется аккузативный падеж, но в исторической перспективе модели Толкина субъектно-объектные отношения не выражены эксплицитно, а становятся понятны лишь в контексте или из семантики слов. Формы номинатива и аккузатива, таким образом, совпадают. Следует отметить, что языковая система Толкина – не единственная, «пренебрегающая» аккузативными отношениями. Возможно, это объяснимо тем фактом, что если глагол является переходным по своей семантике, то субъект и объект рассматриваются как части одного фрейма и для его обозначения используется лишь одна форма – номинативного падежа, с целью своеобразной экономии языковых средств. В конце концов, в современном английском языке, утратившем не только аккузативную, но и все прочие флексии, установить субъектно-объектные отношения в предложении помогает фиксированный порядок слов. В искусственных же языках Толкина двусмысленность в интерпретации сообщения, где эти отношения не подсказаны контекстом, исключить весьма сложно (но как это не странно, тексты, сконструированные Толкином на его языках не содержат в себе подобных примеров). Однако, автор, по-видимому, не считает возможность двойного прочтения сообщения как показатель несовершенства созданной им языковой системы (в противном случае, желая продемонстрировать рациональное начало в мышлении выдуманной им расы, Толкин просто-напросто изобрел бы форму выражения аккузатива (и по его собственному утверждению, в архаичном варианте «квэнья» форма эта существовала – удлинение конечного гласного). Наряду с отсутствием аккузативной формы, Толкин вводит две формы для обозначения генетивных отношений (достаточно сравнить “ramar aldaron” – «крылья деревьев» и “yuldar miruvoreva” – «глотки меда»), так как видимо, проводит принципиальное различие между генетивом, указывающим на происхождение или отношения части-целого (суффикс –on), и генетивом, указывающим на принадлежность и имеющим адъективный характер (суффикс –va). Эта разница находит в искусственном языке эксплицитное выражение.
Вышесказанное служит иллюстрацией того, как Дж. Р. Р. Толкином претворялись «в жизнь» представления классиков о «совершенной» грамматике. Однако, в том как Толкин описывает свои языковые эксперименты, так же заметны параллели со знаменитыми высказываниями философов-языковедов. По своей сути весь эксперимент Толкина можно представить как попытку буквального следования словам Вильгельма фон Гумбольдта: «…язык – одно из тех явлений, которые стимулируют человеческую духовную силу в постоянной деятельности. Выражаясь другими словами, в данном случае можно говорить о стремлении воплотить идею совершенного языка в жизнь. Проследить и описать это стремление есть задача исследователя языка в ее окончательной и вместе с тем простейшей сути.» (Гумбольдт 1984:52).
Пожалуй, мало что иллюстрирует серьезность Дж. Р. Р. Толкина в отношении к своим языками вместе с тем пародийность всего эксперимента, как его описание языка как системы, совершенно в духе лингвистических воззрений Ф. Де Соссюра. Дж. Р. Р. Толкин даже вводит свой терминологический аппарат. Его искусственные языки могут быть определены как “quenya”, то есть речь, как универсальное свойство человеческих существ; как “lambe” – язык как способ говорения, и с этой точки зрения количество созданных Толкином языков трудно перечислить, так как данный подход не принимает во внимание степень завершенности языковой модели. Предположительно каждое племя, созданное воображением писателя-филолога должно обладать своим языком. Если понятие “quenya” включает в себя то универсальное, что позволяет характеризовать знаковую систему как язык, то “lambe” есть совокупность дифференциальных признаков, позволяющих отличать один язык от другого. И, наконец, есть “tengwar” – иерархическая многоуровневая система языка, поддающаяся научному описанию и именно в рамках этого понятия мы можем ознакомиться с наиболее проработанными языками Толкина. (Tolkien 1994:393-394)
Наконец, следует особо отметить тот морально-этический аспект, на который в своих произведениях неоднократно, хотя и не всегда прямо указывает Толкин. Наряду с демонстрацией того, как от примитивных основ-ноэм развивается сложная система языка, внутри которой становятся возможны как грамматические так и семантические метаморфозы (в первых двух строках стихотворения “Namarie” мы можем наблюдать два обозначения листьев – “lassi” и “ramar aldaron” – метафора, означающая «крылья деревьев»), Толкин показывает и обратный процесс – образования слов с намеренным нарушением индоевропейских норм благозвучия (которые, впрочем, достаточно субъективны), отсутствие осознанной грамматики или ее намеренное упрощение, создание всякого рода вспомогательных искусственных языков, которые по убеждению самого Толкина, вследствие своей упрощенности, всегда будут уступать языкам «естественным», пренебрежением метафорическим и метонимическим потенциалом слова, и, главное, - предпочтение сниженного стиля возвышенному, снижение уровня, на котором осуществляется коммуникация. Дело пожалуй не в том, что Толкин развивает свой эксперимент по дву диаметрально противоположным направлениям, а в том, что движение к совершенствованию и усложнению языка он отождествляет с духовным превосходством народа, а обратный процесс – с общими понятиями зла, разрушения, искажения. Конечно, такой подход осуществим лишь на примере гипотетической языковой модели в рамках художественного произведения. Однако, тот же Ф. Бэкон пытался «на материале самих языков сделать отнюдь не малозначительные… а достойные самого внимательного наблюдения выводы о психическом складе и нравах народов, говорящих на этих языках.» (Бэкон 1971:319). В частности, что греки – более склонны к занятиям искусствами, римляне – к практической деятельности «ибо различия, существующие в искусствах, требуют для своего выражения сложных слов, тогда как деловая жизнь нуждается в более простых словах… Евреи избегают сложных образований в лексике до такой степени, что скорее предпочитают злоупотреблять метафорой, чем прибегают к образованию сложных слов. И вообще в их языке очень мало слов, и эти слова никогда не соединяются, так что уже из самого языка становятся совершенно ясным, что это был народ поистине назарейский и отделенный от остальных племен.» (Бэкон 1971:319).
Таким образом, на основании всего выше сказанного можно сделать вывод, что литературный опыт Толкина-филолога оказался в высшей степени неординарен. Именно исходя от лингвопроектирования ему удалось создать «мифологию в квадрате» - воплотить мифологическое содержание в форму, которая сама по себе – отражение мифов научного мира языковедения.
3.5 Выводы по главе 3
В этой главе мы наблюдали действие лингвистической мысли Дж. Р. Р. Толкина последовательно переходя с одного уровня языковой системы на другой. В итоге, нами были рассмотрены уровни фонетики, графологии, а так же проанализированы механизмы словообразования в этимологическом аспекте. Все вышеперечисленные уровни уже были подробно исследованы и описаны как самим Толкином, так и энтузиастами, изучающими «эльфийские» языки. Однако, в нашей работе нами был продемонстрирован принципиально новый подход к рассматриваемому явлению. Так, неоднократно отмечалось, что «квэнья», «синдарин» и «черное наречие» соотвественно имеют финский, кельтский (валлийский) и гэльский (по некоторым мнениям – тюркский) характер. Но, насколько нам известно, никто не пытался до сих пор определить, какую прагматическую информацию несет в себе эта стилизация. Правдоподобным представляется утверждение о том, что в плане фонетики языки Толкина есть развернутый эксперимент по звуковому сложению и языки-эталоны были выбраны по степени их звукоизобразительности. Кроме того и финский, и кельтский языки обладают рядом архаичных черт, что позволяет Толкину придать своим языкам «древний» облик. Следует также особо отметить то, что эстетический подход оказывается довлеющим в изобретении грамматических систем. Так, типичная черта кельтских языков – изменение грамматической формы слова путем изменения корневого гласного, причем изменение зависит от типа основы, – так же характерная черта, свойственная архаичным языкам и делающая грамматику весьма сложной для усвоения.
Но, пожалуй самое ценное в семантическом плане наблюдение дают нам представленные автором этимологии вымышленных слов. Слова получают внешнюю форму от одного из числа немногих примитивных элементов на основании референций к общей семантической идее.
Заключение
Несомненно, что беспрецендентные по своему масштабу и уровню исполнения лингво-инженерные конструкции Дж. Р. Р. Толкина имеют для общего языкознания гораздо большее значение, нежели просто являются неординарным материалом для лингвистического описания. В силу того, что построены они были лингвистом высочайшего уровня, с подчеркнутым соблюдением принципа максимального приближения к реальному научному исследованию, они представляют ценность в методологическом плане. Своими языковыми экспериментами Толкин косвенно поставил вопрос о правомерности работы по реконструкции праязыка, что до сих пор является конечной идеальной целью сравнительно-исторического языкознания. То, с каким блеском автор имитирует воссоздание единого языка-реконструкта обнажает гипотетическую сущность всех подобных образований, попутно предостерегая от слабых мест в методологии воссоздания праформ. Вместе с тем, Дж. Р. Р. Толкин словно подает идею о возможном более широком применении лингвопроектирования при решении конкретных лингвистических проблем. На наш взгляд, эксперименты Толкина служат своего рода предупреждением от излишнего упрощения экспериментального материала, показателем того, что рабочие модели, имитирующие естественный язык, копируя лишь его номинативную функцию по отношению к конкретно заданному денотату, и стремящиеся к свободе от грамматических исключений из правила, никогда не будут вполне адекватны.
Но все же следует признать, что основные следствия из экспериментов Дж. Р. Р. Толкина относятся к области семантики. Причем, поднимаются существенные вопросы как на уровне слова (проблема так называемых слов без денотатов, слов с гипотетическим значением, а так же новый взгляд на имена собственные), так и на уровне предложения и даже текста (создание эффекта сюжета в сюжете, проблемы семантического эллипсиса). В свете использования псевдоязыковых конструкций в художественном произведении по новому мыслится категория пресуппозиции, так как применение понятий истинности-ложности, которые почему-то часто в нее включаются, в данном случае нерелевантно. Скорее можно согласиться с тем, что в действие вступает интенция адресата сообщения, его готовность выступить в роли интерпретатора по отношению к предоставленной ему знаковой системе.
На примере искусственных языков Толкина представляется возможным рассмотреть механизм порождения безденотатных слов. Выводом из такого исследования можно считать утверждение о том, что суть человеческого языка не сводится к отношениям референции. Для того, чтобы признать псевдоязыковую единицу словом вовсе необязателен денотат. Сущность слова не в том, что оно обозначает, а в том, что оно рассматривается нами как нечто способное к смыслопорождению. Изобретение прежде не существовавшего слова может не быть продиктовано какими-то внешними факторами, например, потенциальными референтами, нуждающимися в обозначении. Напротив, любое «слово», признанное субъектом таковым, не замедлит «обзавестись» денотатом, причем последний может и не существовать в реальности. Называть подобное слово «безденотатным» мы считаем несколько неточным и некорректным. Данная ситуация с трудом поддается описанию в рамках имеющегося терминологического аппарата со столь неоднозначными понятиями как «денотат» и «референт». Суть ее, однако, видимо была ясна людям Средневековья, судя по тому, как они понимали природу символа и слов, не имеющих референта в реальном мире. Для человека Средневековья «грифоны были настолько же реальны как и львы», но не потому, что люди были склонны принимать их таковыми в силу своего легковерия. Умберто Эко приводит в оправдание средневекового убеждения в «реальности» грифонов довод несколько неожиданный, но подкупающий своим правдоподобием: «грифоны были столь же реальны как и львы, поскольку в той же степени являлись знаками высшей истины.» (Eco 1986:73). Такой подход к проблеме истинности-ложности, наличия денотата его отсутствия кажется психологически верным. Трудно отрицать присущей человеческому сознанию дуальности в восприятии мира (по крайней мере если речь идет о европейском языковом сознании). В рамках такого подхода слово, пусть даже только-что изобретенное получает право «означать» (то есть, служить по отношению к чему-либо индексом) только если оно способно «значить» - относится к базовой дуальной системе оценок, определяющих «наивную картину мира», которая в свою очередь обратной связью находит свое выражение в языке. Возможно, даже некоторая стилизация «вторичного» мира Толкина «под Средневековье» на самом деле объясняется инстинктивной попыткой вернуться в данное семиотическое пространство. Способность слова или имени быть индексом конкретного денотата (пусть даже плода фантазии автора), и вместе с тем относиться к одной из универсальных идей и дает толчок к вероятностному сюжетопостроению. Более того, представляется вероятным предположение о том, что именно на базе этой связи с «идеей» и осуществляется метафорический перенос значения с одного денотата на другой. То, что метафора есть перенос значения на основании общих признаков было уже подвергнуто сомнению учеными, в том числе и Эко, выявившими тот факт, что в основе метафоры зачастую лежит метонимия. Во всяком случае, с позиции традиционных определений метафоры и метонимии не представляется возможным объяснить образование слова «звезы» - “elen” и названия народа – “Eledrhim” ого и того же примитивного элемента. Однако, этот метафорический перенос становится объясним, если принять как данность, что истинным «означаемым» и в том и в другом случае будет являться общее для этих двух слов понятие Прекрасного.
Вышеизложенное является попыткой сформулировать некоторые из проблем семантики, которые возникают при ближайшем рассмотрении языковых экспериментов Толкина. С нашей точки зрения, у «мифологии» Дж. Р. Р. Толкина имеются серьезные шансы на роль, которую в свое время сыграли произведения Л. Кэрролла для математиков и логиков. Литературные произведения подобные этим, порожденные мыслью ученых, оказываются весьма интересными для науки и ценность их именно в том, что в них находят выражение противоречия, замаскированные в реальных ситуациях. Подобные научные модели представляют собой вызов нашему пониманию явлений. В отличие от примитивных рабочих моделей они намеренно усложняют ситуацию, делают знаковое пространство многоплановым. В отличие от рабочих моделей подобные системы не эффективны в поиске ответов, но зато неисчерпаемы в постановке вопросов.
(С) Мария Платова
Источники материала
1. Карпентер Хамфри. Дж. Р. Р. Толкин. Биография – М.: Изд. ЭКСМО-Пресс, 2002
2. Tolkien J. R. R. Tree and Leaf – Boston: Houghton Mifflin, 1974
3. Tolkien J. R. R. The Lord of the Rings – New York, Ballantine Books, 1981
4. Tolkien J. R. R. Letters of J. R. R. Tolkien / a selection ed. By Humphrey Carpenter, with the assistance of Christopher Tolkien – London etc.: Allen & Unwin, 1981
5. Tolkien J. R. R. The Monsters & the Critics and Other Essays / ed. by Christopher Tolkien – London etc.: Allen & Unwin, 1983
6. Tolkien J. R. R. The History of Middle-Earth, ed. by Christopher Tolkien – London, Harper Collins Publishers, 1994
Научная библиография
1. Амирова Т. А. К истории и теории графемики. – М. Наука, 1977
2. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. – М., Изд-во ИЛ, 1955
3. Богатырев А. А. Элементы неявного смыслообразования в художественном тексте / Учебное пособие – Тверь: Тверской Государственный Университет, 1998
4. Бопп Ф. О системе спряжения санскритского языка в сравнении с таковым греческого, латинского, персидского и германских языков // Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. – М.: Изд-во Мин. Просв., 1960 – с. 28-36
5. Бэкон Ф. Сочинения, Т. 1. – М., « Мысль», 1971
6. Бюлер К. Теория языка: Репрезентативная функция языка. – М.: Прогресс, 2000
7. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. – М., Изд-во ИЛ, 1958
8. Воронин С. В. Фоносемантические идеи в зарубежном языкознании (очерки и извлечения). Учебное пособие – Ленинград, Изд-во Ленинградского Университета, 1990
9. Гримм Я. Из предисловия к «Немецкой грамматике». О происхождении языка // Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. – М.: Изд-во Мин. Просв., 1960 – с. 52-65
10. Гумбольдт В. ф. Избранные труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1984
11. Делез Жиль. Логика смысла. – М., Издательский Центр «Академия», 1995
12. Звегинцев В. А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, - М., «Просвещение», 1964, 1965
13. Ибраев Л. И. Надзнаковость языка // ВЯ. 1980. №1 – с. 32-41
14. История лингвистических учений. Средневековая Европа – Л.: Наука, 1985
15. Кнорина Л. В. Природа языка в лингвопроектировании XVII века // Вопросы языкознания, №2, 1995 г. – с. 110-120
16. Кобзев Н. И. Исследование в области термодинамики процессов информации и мышления. – М., Изд. МГУ, 1971
17. Колшанский Г. В. Объективная картина мира в познании и языке. – М.: Наука, 1990
18. Комлев Н. Г. Слово, денотация и картина мира. // Вопросы философии. 1981. №11 – с.
19. Лосев, А. Ф. Знак. Символ. Миф. Труды по языкознанию. – М.: Изд-во МГУ, 1982
20. Макаев Э. А. Общая теория сравнительного языкознания. – М.: Наука, 1977
21. Мечковская Н. Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории религий / Учебное пособие для студентов гуманитарных вузов. – М,: Гранд-Фаир, 1998
22. Налимов В. В. Вероятностная модель языка: О соотношении естественных и искусственных языков. – М.: Наука, 1979
23. Нерознак В. П. Праязык: реконструкт или реальность. // СИИЯРС. – М.: Наука, 1981
24. Онианс Ричард. На коленях богов: Истоки европейской мысли о душе, разуме, теле, времени, мире и судьбе. – М.: Прогресс–Традиция, 1999
25. Потебня А. А. Слово и миф. / Предисловие А. К. Бабурина. – М.: Правда, 1989
26. Сепир Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологии. – М.; Прогресс, Университет, 1993
27. Соссюр Фердинанд де. Труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1977
28. Суперанская А. В. Общая теория имени собственного (фонология и морфология). – М., Наука, 1969
29. Тараканова Н. И. Редукционизм в лингвистическом мышлении. – Диссертация на соискание ученой степени канд. фил. наук – Тольятти, 1997
30. Фонякова О. И. Имя собственное в художественном тексте: Учебное пособие. – Л., 1990
31. Фридрих Иоганнес. История письма. Пер. с нем. – М.: - Наука, 1979
32. Хомский Н. Синтаксические структуры. // Новое в лингвистике: Вып. II. – М.: Прогресс. 1962 – с. 412-527
33. Хомский Н. Логические основы лингвистической теории // Новое в лингвистике: Вып. IV – М.: Прогресс, 1969 – с. 465-571
34. Черри К. Человек и информация (критика и обзор). – М., «Связь». 1972
35. Шаумян С. К. Философские вопросы теоретической лингвистики. – М., Наука, 1971
36. Швейцер А. Культура и этика. – М., Прогресс, 1973
37. Шрейдер Ю. А. К вопросу об оправдании основных понятий семиотики. // «Кибернетику на службу коммунизму», т. 3. М., «Энергия», 1966 – с.
38. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. // Структурализм: «за» и «против»: Сб. статей – М.: Прогресс, 1975 – с. 193-230
39. Abraham Werner. Linguistik der uneigentlichen Rede. Linguistische Analysen an den Landern der Sprache. – Tubingen: Stauffenburg, 1998
40. Badura Bernard. Sprachbarrieren. Zur Soziologie der Kommunikation – Frommann-holzboog, 1971
41. Black Max. Models and metaphors. Studies in language and philosophy. – Ithaca, NY: Cornell university Press, 1962
42. Bloomfield Leonard
43. Eco Umberto. The Role of the Reader. Explorations in the Semiotics of Texts - Bloomington & London, Indiana University Press, 1979
44. Eco Umberto. Art and Beauty in the Middle Ages. Tr. By Hugh Bredin –New Haven and London, Yale University Press, 1986
45. Farb Peter. Word play. What happens when People talk – NY: Bantam Book, 1978
46. Flügel J. C. Men and their Motives: Psycho-Analitical Studies – London: Kegan Paul, Trench, Trubner, 1934
47. Gelb I. J. A Study of Writing the Foundations of Grammatology – London, 1952
48. Helms Randal. Tolkien’s world – Boston, Houghton Mifflin, 1974
49. Herder J. G. Abhandlung uber die Ursprung der Sprache //Herders Werke in funf Bdnelen. Bd., 2 – Berlin u. Weimar: Aufbau, 1964 – s. 77-190
50. Hill A. The Typology of Writing Systems / Papers in Linguistics in Honour of Leon Dostert, The Hague, 1967, p. 95-99
51. Jespersen Otto. Language. It’s Nature, Development and Origin, London: Allen& Unwin, 1964
52. Kirk Elizabeth. “I would rather have written in Elvish”: Language, Fiction in “The Lord of the Rings” / Towards a poetics of fiction. Bloomington and London, Indiana University Press, 1977 – p. 286-297
53. Kocher, Paul H. Master of Middle-earth. The achievement of J. R. R. Tolkien. – London: Thames and Hudson, 1972
54. Lakoff George. Women, Fire, and Dangerous Things. What Categories Reveal about the Mind – Chicago and London: University of Chicago Press, 1989 – XVII
55. Large, Andrew. The artificial language movement. – Oxford; New York: Blackwell, 1985
56. Lewis, Henry and Pederson, Holger. A Concise Comparative Celtic Grammar. – Göttingen, Vandenhöck & Ruprecht, 1937
57. Liede Alfred, Dichtung als Spiel. Studien zur Unsinnspoesie an den Grenzen der Sprache, 2bde., Berlin / N. Y.: de Grugter, 1963
58. MacIntosh A. Graphology and Meaming – Patterns of Language, London, 1966
59. Müller, Max. Lectures on the science of language, vol. II. – London, 1873
60. Müller, Max. Uber Philosophie der Mythologie. – Strassburg: Trubner, 1876
61. Navratil Leo. Schizophrenie und Sprache. Zur Psychologischer Dichtung, München dtv., 1966
62. Noel Ruth S. The mythology of Middle-earth. – Boston: Mifflin, 1977
63. Salmon Vivian. The Study of Language in 17th Century England. – Amsterdam: Bejamins, 1979
64. Samarin William J. Forms and Functions of Nonsense Language // Linguistics 50, 1969 – p.70-74
65. Sapir Edward, Bloomfield Leonard, Boas Franz. Memorandum on the problem of an International auxiliary Language / Romanic review 16, 1925
66. Sherzer Joel. Linguistic Games: Implications for (Socio)-Linguistics, - Urbino Working Papers 37, sec. C., 1974
67. Sornig Karl. Spiel: Sprache – Graz, 1995 / Grazer Linguistische Monographien 12
68. Stuchlik J. Notes on the Psychology of Origin and formation of Neomorphisims of Languages, in: Confinia Psychiatrica vol.7, Basel / New York, 1964, pp. 216-233
69. Todorov, Tzvetan. The fantastics: a Structural approach to a literary genre. Transl. From French by Richard Howard; with a foreword by Robert Scholes. – Ithaca (N.Y.); 1975
70. Whorf, B. L. Language, thought and reality. – p. … Selected Writings of B. L. Whorf. Ed. by John B. Carroll – Cambridge, Ms: The MIT Press, 1956